сразу стали они маленькими, маленькими и блеклыми. Уже и для себя Вера могла ли их сохранить? Это был какой-то гипноз, очарование говорящего общества.
– А с Егором что будет, ты подумала? Да ведь у него если шашку отберут – он же ведь убьётся! Он жить не будет!

272

Как свернулось, пошёл по Страстному бульвару, потом по Петровскому. Здесь – не было красных шествий, а на бульваре – неизменные няньки, коляски и детская беготня в разноцветных шапочках и варежках, и тут совсем другой был тот же красный, не раздражал.
Так значит Гучков был прав: надо было спешить предупредить?
Или наоборот: вот это и значило, что – доигрались?
Доигрались – если теперь это покатится по стране.
И – к фронту?
И – что тогда с фронтом?…
А между тем, если происходящее можно назвать революцией ? – вот это и есть революция? – нет, это ещё не революция! – то ведь у неё совсем нет никаких сил. Сейчас – один хороший твёрдый полк может овладеть этой расшатанной Москвой.
Но – где быстро взять этот полк? В Москве, видимо, не было такого.
Но и какая тут может быть революция, если вся многоствольная, штыковая и копытная сила в Армии? Если Армия не признает – то никакой революции нет, это – пшик.
Теперь в часы -всё может решить Ставка. (Только зачем же Государь оттуда уехал?) Несомненно стекутся и верные в Ставку со всех сторон.
Кинуться в Ставку?
Тем скорей он должен прорваться к какому-то действию, чем позорней провёл эти дни.
Ехать в Ставку! – представилось вдруг несомненным и даже немедленным!
Значит – на Александровский вокзал! А он – уже спустился к Трубной площади, только крюку дал.
И – уже поворачивал.
И тут увидел, как по Трубной бегут мальчишки-газетчики с восторженно-раззявленными ртами, кричат и размахивают. К ним сразу бросились, сгущались вокруг них, просто рвали из рук.
Бросился и Воротынцев, уж тут ему можно, это не листовки. Пробился, добился, купил. А купившие прежде тут же и читали, восклицали, да и мальчишки кричали.
Кричали: что царь – на пути в Петроград – задержан ??
Какая-то маленькая небылая газетка – «Известия московской печати». Но хотя маленькое, а плотно шло только одно главное под жирными заголовками, перехватывающими глаз каждый к себе. Падение Адмиралтейства!… Преображенский полк перешёл в революционный лагерь вместе с офицерами!… Та-ак… Собственный конвой Его Величества перешёл на сторону революции!… Поездка царя Николая II… На Николаевской дороге поезд задержан…
Неясно было сказано: что? – арестован?…
Кем? Когда? И где он теперь?
Как раз то уязвимое путевое состояние царя, на которое и целился Гучков…
Воротынцев медленно вытолкнулся из толпы назад на бульвар. С этой газеткой так и присел на оснеженную морозную скамью.
Эта отчаянная поездка Государя, оборванная неизвестно где, – поражала.
И что тогда Ставка? Алексеев без царя? Без имени Государя Ставка превращалась в немощь. Она не может принять решений и не может начать военных действий, если Государь в руках мятежников.
В Ставку – ехать незачем.
Но тогда что будет с Армией? (И со всей войной!)
Голова никак не брала решения.
Честь – требовала вмешаться. Разум – не указывал пути.
А не первый раз в эту войну, и особенно в эти последние месяцы, Воротынцев вопреки своей вере в силу единичной воли – ощущал почему-то заколдованное роковое бессилие: даже в гуще событий, в самом нужном месте и сколько ни напрягайся – нет сил повернуть события! Почему так?
Да не погнать ли назад по Николаевской дороге? И даже прямо в Петроград? Может там ещё что-то?…
Это была авантюрная мысль, от крайности, – но всё-таки центр событий там, но может не всё ещё так бесповоротно, как пишут? Всё-таки возможны какие-то действия?
Какой бы ты ни был воин, сто раз обстрелянный, – а вот подступит, обоймёт совсем неожиданное, и ты внутри своего мундира – слабый и беспомощный человек, как каждый.
Ехать или не ехать, – но на Николаевском вокзале можно узнать что-то чёткое от приезжающих.
И Воротынцев рванулся к Николаевскому вокзалу, отдавая ходьбе всё неизрасходованное: перетолкался, пересек Трубную, поднялся крутым Рождественским бульваром и, чтоб избежать возможного столпотворения Мясницких и Красных ворот, срезал по Уланскому и по Домниковке.
В переулках не замечал никакой необычности. Пересекал на Садовой всё такое же растерянно-радостное многолюдье. Пока дошагал до Каланчёвской площади, уже сам с собой стал применять слово «революция».
Революция во время войны!! Даже если б она имела цель выйти из войны – это уже полный проигрыш войны. Это – ещё куда хуже, чем тянуть войну дальше.
Такое же обезумевшее, восторженное и бесцельное бродево охватило его и на Каланчёвской площади.
А поезда с Николаевского вокзала – ходили как ни в чём не бывало. И через несколько часов можно будет уехать.
Но именно тут углубилась нелепость: если во главе революции Государственная Дума – то что же в Петрограде против неё можно делать? И с кем? – с петроградскими никудышними запасными?
А вот – пришёл из Петрограда поезд. Воротынцев стал при потоке идущих и смотрел знакомых, особенно офицеров.
Знакомых не увидел, но заметил, что все офицеры идут безоружные. И остановил одного капитана. И ещё один штабс-капитан потом сам набежал.
Они были настроены отчаянно, не с той поверхностной растерянностью, как офицеры в Москве. Они рисовали, что в Петрограде – ад, убийства офицеров и погоня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61