Мне кажется, что если неудачная любовь делает человека хуже, а не лучше, значит, в его душе есть червоточина и участь свою он заслужил; презирать всех людей только за то, что один из них его, отверг, может только ипохондрик с весьма, сомнительными моральными устоями. Куда понятнее Пухов, от которого когда-то ушла жена и который с трогательной наивностью так комментирует это печальное для него событие: «Наверное, характер у меня нудный, кто со мной уживется?»Дорогая, беседую с тобой, а на душе скребут кошки. В нашем сегодняшнем положении есть что-то от детектива с потерянной последней страницей: нервы напряжены, ждешь развязки, а ее нет; где-то она валяется, найти-то найдешь, но когда? Если «Обь» хотя бы на неделю застрянет во льдах у Молодежной, кое-кто не выдержит. Но кто и как себя поведет?Андрей снова закашлялся, очень мне не нравится этот кашель…» ТОМИЛИН Мы, радисты, чем-то сродни типографским наборщикам: знаем завтрашний номер газеты. И вообще слишком много знаем, куда больше, чем положено рядовому полярнику. И такое это бывает знание, что лучше бы не знать, — одна горечь на душе, и не выплеснешь ее никому: служебная тайна. У Николаича заведено так: раскололся радист, сболтнул — не зимовать тебе больше с начальником станции Семеновым. Вышел из доверия — и точка. Хотя Николаич уже лет десять как стал гидрологом, а не так давно и кандидатом наук, но когда-то сам был радистом и школу прошел хорошую. Не раз вспоминал старика Сироткина, своего наставника со Скалистого Мыса: «Держи мысли на свободе, а язык на привязи!»Мы сидели в кают-компании, когда Андрей Иваныч стал кашлять. Думали, как обычно за последние недели, покашляет с минуту-другую и перестанет, а он не унимался целый час — с хрипом и надрывом, до стона. А потом вышел от него Саша. Посмотрел как-то странно и сказал:— Сократимся в эмоциях, ребята. Андрей Иваныч наконец заснул.Какие там эмоции, — словно мыши, ребята притихли. Веня только спросил:— Что с ним, док?Саша подумал о чем-то, не ответил, и это подействовало на людей хуже любого ответа. Посидели молча и стали расходиться.А что расскажу дальше — каюсь, подслушал. Кают-компания вымерла, кабинет, он же спальня начальника — за фанерной перегородкой, а слух у меня, как у летучей мыши. Затеял тот разговор Андрей Иваныч.— Сергей, ты не спишь?— Не спится.— Хочешь, скажу, почему?— Ну?— Ты получил плохое известие.— Не превращайся в Груздева… Тоже мне ясновидец.— Тогда закрой свое лицо.— Это зачем?— Его можно читать, как газету. Скажу больше: плохое известие касается меня.— Что ты выдумываешь?— Я просто логически рассуждаю. Если бы оно касалось тебя или кого-то другого, ты бы со мной поделился. А раз молчишь, значит, речь идет обо мне. Чтобы понять это, много ума не надо. Дай честное слово, что Наташа и Андрейка здоровы.— Ради бога, Андрей!— Повторить?— Честное слово.— Хорошо…— Вздремнем, дружище…— Погоди, теперь все равно не заснешь. Сейчас я буду с тобой жесток и предъявлю неоплаченный вексель. Помнишь, как лет пятнадцать назад нас двоих высадили на Льдину?— Ну, и какой вексель?— За нами должны были прилететь через две недели. На третий день ты потерял защитные очки и ожег сетчатку глаз.— Не надо, Андрей.— Надо. Я же предупреждал, что буду жесток. Ты ослеп и взял с меня клятву помочь тебе умереть, если зрение не вернется.— Андрей!— И я поклялся это сделать, помнишь? Подтверди.— Да, помню. Глупое мальчишество.— Тогда это выглядело совсем не глупо. Как бы то ни было, за тобой долг.— Чего ты от меня хочешь?— Одной только правды. У меня рак легкого?— Откуда ты взял, черт возьми?— А ведь я просил только правды, Сережа. Мне ее необходимо знать, чтобы уберечь тебя от ошибки.— Какой ошибки?— Об этом рано.— Я тебя не понимаю.— Поймешь потом, поверь на слово. А теперь ответь: у меня рак?— Надеюсь, что нет.— Саша тоже надеется?— Да.— Хорошо, будем надеяться вместе. Большего я из тебя не выжму, и будем считать, что мы квиты. Теперь о другом. Вот уже несколько дней люди в кают-компании ходят на цыпочках и разговаривают шепотом, а при моем появлении выдавливают из себя мучительные улыбки. Мне это не нравится, я могу подумать, что тяжело болен, и стать мнительным. Между тем чувствую я себя неплохо и в чуткости не нуждаюсь. Позаботься, чтобы ее никто не проявлял. Это раз. Теперь — что на Молодежной?— «Обь» пробилась к припаю, утром за летчиками вышлют вездеход. Думаю, завтра, максимум послезавтра Белов вылетит.— Люди об этом знают?— Еще нет, радиограмма пришла час назад.— Подними, их, расскажи.— Куда торопиться? Пусть отдохнут после обеда.— Они не спят, они лежат и ждут этой радиограммы, им нужна ясность.— Хорошо, сейчас соберу.— Я приду тоже.— Лучше позову всех сюда.— Снова? Такая чуткость поддерживает, как веревка повешенного.— Извини, дружище. Послезавтра ты будешь на «Оби», а еще дней через десять — в больнице ближайшего порта, Или полетишь самолетом в Москву, вместе с Сашей.— Если не опрокинется тележка с яблоками.— Какая, к черту, тележка?!— Не ори, это английская поговорка. Ладно, поживем — увидим. Собирай ребят.Вот какой был между ними разговор. Не ручаюсь, что передал слово в слово, я не магнитофон, а просто человек с хорошей памятью. Тоскливо мне стало, как всегда бывает перед неотвратимой бедой. И не стало веселее, когда минут через десять Веня заорал: «Гип-гип-ура!» — и даже пустился в пляс.— Дугин и Филатов будут на тягачах с волокушами расчищать полосу, — закончил Николаич. — Остальные с кирками и лопатами — на подхвате.Я бы мог еще рассказать, как радовались ребята и какие слова говорили, но из головы у меня не выходила «тележка с яблоками».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43