«Гошенька, твоя боль мне». Я не завидую ему, быть бы таким не хотел, ибо гаранинской склонности к самопожертвованию не испытываю; из всей легенды о Данко самым убедительным для меня было то, что на его, сердце кто-то наступил. И, кроме того, мне всегда казалось, что люди склонные к самопожертвованию, порой позволяют себе жертвовать другими — из самых лучших, на их взгляд, и благородных побуждений. И хотя Андрей Иванович скорее всего не таков, идеала в нем для себя не вижу. Он и заболел-то потому, что жертвовал: переобул в свои унты провалившегося в воду Нефедова и бежал до станции в одних носках. Нефедов что, он и думать забыл о том случае, преспокойно зимует себе на Новолазаревской…Предчувствие редко меня обманывает. Я смотрел на Гаранина и ясно читал в его глазах сострадание. Только Томилин и я понимали что, и когда грянул тот самый гром среди ясного неба, для нас обоих в нем не было неожиданности. Но люди словно окаменели. И самое странное — Семенов, он явно был потрясен не меньше других. Игра? Вряд ли, Семенов человек прямой, лицедейство не его стихия.Первым опомнился Веня. Он человек непосредственный, тормозная система у него примитивная, и говорит Веня Филатов то, что думает, или, вернее, то, что сию секунду приходит в голову.— Чтоб меня разорвало… Вы всерьез, Андрей Иваныч?— Куда серьезнее, Веня, — ответил Гаранин. — Такими вещами не шутят.Веня, конечно, завелся и стал искать правды.— Получается, что летчики — они первого сорта, а мы второго? На нас, выходит, чихать? Им — домой, а нам сидеть, как гвоздям в стене?— Как же так? — Нетудыхата втянул голову в плечи; и заморгал. — А моя младшенькая у школу идет…Пухов так разволновался, что только втягивал в себя воздух и ничего не мог сказать.— На вторую зимовку? — Валя Горемыкин запустил пятерню в шевелюру. — Овощей-то у меня кот наплакал, на две недели картошечки, Николаич. Да и мяса одни консервы, и чай-кофе…— Выскажитесь, Сергей Николаич, — предложил я Семенову, который быстро овладел собой и сидел с каменно-непроницаемым лицом. — При всем моем уважении к мнению Андрея Ивановича решает все-таки начальник станции.— Как это решает? — испугался Пухов. Когда он волновался, у него краснела лысина; над этим всегда смеялись, а сейчас никто не улыбнулся. — Мало ли кто что захочет сказать? Наша зимовка окончена, и все мы имеем право голоса наравне с бывшим начальником!— А ведь вы старый полярник, Евгений Павлович, — холодно проговорил Семенов. — Бывшим я стану только тогда, когда вы войдете на причал Васильевского острова. А пока, нравится вам или нет, придется подчиняться.— Вы меня не поняли, — засуетился Пухов. — Я, извините, говорю в том смысле…Пухов воробей стреляный, зимовал еще с довоенных времен, а невезунчик: в начальники не выбился, авторитетом, как говорится, не пользуется. И читал побольше всех нас, и живопись, музыку знает, и умом бог не обидел, а слабоват характером, что ли. Нашел на кого хвост подымать — на Семенова, который и не таких обламывал.— В смысле, в смысле! — взорвался Веня. — Поклоны отбивай, ножкой шаркай, какого черта?!— Веня, не возникай! — прикрикнул Бармин.— Да какого черта…— Настаиваю на своей просьбе, — напомнил я.— Не узнаю вас, Груздев. — Семенов одарил меня ледяной улыбкой. — Вы бываете более точны в выражении своих мыслей. Разве на просьбе можно настаивать?В другое время я бы с ним поспорил о терминах, но мне не хотелось давать ему передышки.— Так каково же ваше мнение, Сергей Николаевич?— Я думаю над предложением Гаранина.— Значит, оно для вас было неожиданным?— Вы намекаете на то, что мы сговорились? — с упреком спросил Гаранин.— Намекает, Андрей, намекает. — Семенов пронзительно взглянул на меня, но я глаз не отвел, пусть думает, что хочет. — Мог бы вам не ответить, Груздев, но все-таки отвечу: абсолютно неожиданным. Это имеет для вас значение?— В общем да, — подтвердил я. — Не хочется, знаете ли, ощущать себя… винтиком.— Точно, — буркнул Веня. Он хотел было сказать еще что-то, но Бармин предупреждающе сжал его руку.— Люди ждут твоего решения, Николаич, — хмуро сказал Скориков.Семенов встал и прошелся по кают-компании. Все молча провожали его глазами.— Андрей Иваныч прав. От самолета нужно отказаться.— Но почему? — простонал Пухов. — Это же, извините, чудовищно! В Арктике мы раньше и не видывали, чтобы самолеты летали парами. Я могу привести сто примеров, когда нас выручали именно отдельные самолеты!— Действительно, это так, — согласился Гаранин. — Может быть, именно поэтому, Евгений Павлович, мы потеряли Амундсена и Леваневского с товарищами.— А когда Перов спасал бельгийцев, — не сдавался Пухов, — он тоже летел в одиночку. И не полторы, а тысячи три километров! И, напомню, ничего с ним не случилось!— Пример не совсем удачный. — Гаранин покачал головой. — Бельгийские полярники погибали, по расчетам у них кончилось продовольствие, их обязательно нужно было спасать.— К тому же в Мирном был еще один самолет. — Семенов перестал ходить, сел на место, и по выражению его лица мне стало ясно, что решение он уже принял. — Перов знал, что тыл его обеспечен. Теперь же ситуация иная. Случись авария — и Белову не поможет никто: ни бог, ни царь и не герой. Имеем ли мы право позволить летчикам рисковать жизнью? Это единственный вопрос, на который следует дать ответ.— Дело ясное, — легко согласился Дугин. — Не имеем — и точка.До сегодняшнего дня я Дугина не любил. Отныне я стал его ненавидеть. Совершенно не выношу людей, которые превращаются во второе «я» сильного.— Это жестоко. — Голос Пухова задрожал, и мне стало его жалко. — Веня прав, мы для вас люди второго сорта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43