За допросом последовали очные ставки, из которых мне удалось вывернуться довольно удачно. Я знал, что французское правосудие несколько легкомысленно, и поэтому позаботится о своем костюме. Волосы ниспадали мне на плечи бесчисленным множеством мелких хвостов. Я был в зеленом камзоле, вышитом золотом, и панталонах красного бархата.
Комиссар, сопровождавший меня, стал смеяться, увидав эту одежду.
– Кто вы такой? Откуда? – воскликнул он.
Такое отношение вызвало во мне негодование. Они очень хорошо знали, что из Бастилии, и я был достаточно известен, чтобы меня избавили от глупых вопросов, годных для обычных подсудимых.
– Благородный путешественник! – отвечал я самоуверенно.
Тогда куча париков принялась смеяться еще громче. Я возмутился и в пылу справедливого гнева заговорил надменно, чтобы напомнить этим людям о занимаемом мною положении.
– Боже мой! – сказал господин Тилорье, мой адвокат. – Говорите с ними, по крайней мере, по-французски! Как вы хотите, чтоб они вас понимали?
Дело в том, что, разволновавшись, я говорил по-гречески, по-арабски, по-латыни, по-итальянски. Когда меня попросили сесть, царило всеобщее веселье. Тилорье, казавшийся вначале очень раздосадованным моей речью, кончил тем, что стал хохотать вместе с другими.
– Вы лучший адвокат, чем я, – заметил он, – и вы выиграли ваше дело.
– Как так?
– Заставив их смеяться.
Я был поражен, оскорблен и унижен. Недаром я был великим пророком.
Но вдруг непонятное видение ослепило меня. Высокая красивая особа вошла в зал королевской походкой, и мне показалось, что это сама королева.
В то время как я удивленно глядел на нее, все теснились вокруг с большим интересом. Один из следователей, после нескольких слов, сказанных ею ему на ухо, приказал приставу принести кресло. Она поблагодарила его с благородным и в то же время скромным видом, и всеобщая услужливость к ней еще более увеличилась.
– Кто это? – спросил я у Тилорье. Он шепотом отвечал:
– Это публичная женщина. И не будь она здесь, сидела бы теперь на какой-нибудь скамейке в саду Пале-Рояля.
Тогда я все понял. У меня перед глазами стоял оригинал медальона, таинственная новопосвященная ложи Изиса, наконец, та особа, которая невероятным сходством с Марией Антуанеттой обманула кардинала.
– А как ее зовут? – осведомился я у адвоката.
– Николь Леге, баронесса д'Олива.
– Д'Олива!.. Скажите лучше де Валуа, эту баронессу сделала графиня Ламотт.
– Действительно, – сказал Тилорье, – д'Олива и Валуа почти одно и то же. Это почти анаграмма. Я использую это в своей защитной речи.
Баронесса или нет, но эта женщина была очень интересна. Ей задали всего несколько вопросов, на которые она отвечала с трогательной откровенностью. Комиссары, казалось, извинялись, что пригласили ее.
Вдруг послышался тихий детский крик. Дама с взволнованным видом встала и сделала умоляющий знак судьям, ответившим утвердительно. Вошла горничная, неся куклу, завернутую в кружева. Подсудимая открыла грудь несравненной красоты, которую я сразу узнал. Ребенок прижался к ней розовыми губами, и «закон замолчал перед природой».
Я прошу извинения у Лоренцы за слово «несравненная», оно вполне извинительно в устах человека, в течение полугода видевшего лишь своего тюремщика и солдат.
Итак, это была та красивая девушка, которую я чуть было не пригласил ужинать.
– Черт побери, если мы с ней когда-нибудь выйдем аз тюрьмы…
Но я был немного удивлен тем, что у нее был ребенок.
– Черт возьми! Откуда этот ребенок? – поинтересовался я у адвоката.
– Из Бастилии.
– Отлично. Но чей он?
– Об этом спрашивали у матери.
– Что же она отвечала?
– Что с удовольствием сказала бы, если б только помнила.
Пока мадемуазель исполняла свою материнскую обязанность с грацией и щедростью, вызывавшими у комиссаров странное умиление, я продолжал говорить с адвокатом. Так как он предсказывал для меня хороший исход этого процесса, то ему нечего было бояться скомпрометировать себя, и он сообщил мне обо всем, что произошло со времени моего заключения.
Кардинал, по его словам, во время допросов выглядел очень печальным. Моя жена также в Бастилии, но скоро будет выпущена на свободу.
Избавленный таким образом от своей главнейшей заботы, я теперь легко улыбался, слушая об экстравагантностях и различных шутках графини де Ламотт. В первом припадке отчаяния, последовавшем за ее арестом, она хотела разбить себе голову своей ночной посудой. Затем решила одеться в костюм Евы и прыгать в таком виде по своей камере, что, по всей вероятности должно было представлять довольно красивое зрелище.
– Вызовите мне де Лоне, – потребовала она однажды.
Явился директор тюрьмы. Она сильно побранила его за дурное состояние своей постели, бывшей до такой степени твердой, что у нее остались синяки на плечах и даже на спине. Заметьте, что синяки директор волей-неволей должен был осмотреть.
Естественно, что де Лоне очень заинтересовался этим осмотром, и так как ему было приказано хорошо обходиться с арестованной, то он дал ей пуховую постель и приказал подавать кушанья на серебряной посуде. Кроме того, не желая быть строгим с этим хорошеньким демоном и зная, что у нее мания проделывать в полу отверстия и предпринимать самые наивные попытки бегства, он решил проводить с ней дни и приказал отнести в комнату красавицы Жанны свою вышивку. Я хочу сказать, вышивку господина директора, ибо он был очень искусен в этом деле.
Наконец, Жанна была так раздражена постоянным присутствием директора, что предложила ему лечь на ее пуховую постель, чтоб еще лучше исполнять ремесло шпиона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47