— С удовольствием, сэр. Позвольте мне только свериться с моими записями. Так. Вступительные слова мистера Уиншипа звучали следующим образом: «Дамы и господа, перед вами стоит изменившийся человек». Голос из зала: «Вот и славненько». Голос из зала: «Заткнись, паразит». Голос…
— Может, голоса не стоит. Дживс?
— Хорошо, сэр. Мистер Уиншип затем сказал: «Первым делом я хочу обратиться вон к тому джентльмену в свитере с высоким горлом, который неоднократно называл мою соперницу глупой старой каргой. Покорнейше прошу его выйти ко мне на трибуну. Я буду счастлив расшибить его мерзкую башку. Миссис Мак-Коркадейл не глупая, не старая и не карга». Голос… простите, сэр, я позабыл. «Миссис Мак-Коркадейл — не глупая, не старая и не карга, — заявил мистер Уиншип, — она женщина высокого ума и выдающихся способностей. Она вызывает у меня глубочайшее восхищение. Выслушав ее сегодня, я полностью изменил мои политические воззрения. Она обратила меня в свою веру, и я намерен в день выборов отдать за нее свой голос. Всех вас призываю сделать то же самое. Спасибо». И сел на место.
— Не может быть, Дживс!
— Все было именно так, сэр.
— Он действительно это сказал?
— Да, сэр.
— Вот почему его помолвка расстроилась.
— Должен сознаться, что это меня не удивляет, сэр.
Я был поражен. Казалось невероятным, что Медяк, сила которого заключалась более в мышцах, нежели в мозгах, сумел додуматься до такого хитроумного плана, спасавшего его из когтей Флоренс и в то же время не вредившего его репутации preux chevalier. Эта уловка характеризовала его как человека необычайно изворотливого, и я стал думать о том, что никогда не знаешь, какие сюрпризы кроются в глубинах человеческой личности, — как вдруг на поверхность пузырьком всплыла очередная моя внезапная догадка.
— Это ведь ваша работа, Дживс?
— Прошу прощения, сэр?
— Это вы надоумили Медяка так поступить?
— Вполне возможно, что на мистера Уиншипа оказали влияние некоторые мои слова, сэр. Он был чрезвычайно удручен своими матримониальными затруднениями и оказал мне честь, обратившись ко мне за советом. Могу допустить, что оброненное мною неосторожное замечание придало его мыслям именно то направление, какое они приняли.
— Проще говоря, он сделал это по вашему наущению.
— Да, сэр.
Я немного помолчал. Хорошо бы он выдумал что-нибудь столь же действенное в отношении меня и М. Бассет, подумалось мне. И еще мне пришло в голову, что случившееся, при всей его благотворности для Медяка, нанесло вред его сторонникам и последователям, равно как и консервативному движению как таковому.
Я сказал об этом вслух:
— Большая неприятность для тех, кто на него ставил.
— Во всякой жизни есть свое ненастье, сэр.
— А может, оно и к лучшему. Впредь будут держать деньги в старом дубовом комоде и перестанут биться об заклад. Этот день может стать поворотным в их жизни. Одно меня печалит — что Бингли теперь обогатится. Такой куш сорвет — только держись.
— Он сказал мне сегодня, что рассчитывает именно на это.
— Вы с ним виделись?
— Он приходил сюда примерно в пять часов, сэр.
— «Неумолим, жесток и злобен»?
— Напротив, сэр, полон дружелюбия. О прошлом и речи не было. Я напоил его чаем, и мы с полчаса поболтали.
— Странно.
— Да, сэр. Я подумал, не было ли у него какой-либо задней мысли?
— Какой, например?
— Должен сознаться, что мне ничего не приходит в голову. Разве что он питал какую-то надежду выманить у меня клубную книгу, но в это с трудом верится. Чем еще могу быть вам полезен, сэр?
— Вам не терпится вернуться к ушибленной горничной?
— Да, сэр. Когда вы позвонили, я как раз собирался испытать на ней целебное действие разбавленного водой бренди.
Я благословил его на это милосердное дело, а сам сел размышлять. Вы, наверно, подумаете, что мои мысли оказались заняты необычным поведением Бингли. Я имею в виду, что, когда слышишь о странных действиях человека с репутацией отъявленного мошенника, естественно сказать: «Так-так» и задаться вопросом, что за игру он ведет. Возможно, минуту-другую я действительно об этом думал. Но в голове у меня теснилось столь многое, что Бингли вскоре был выброшен на обочину. Если память мне не изменяет, я как раз пытался, и вновь безуспешно, решить проблему №2, касающуюся возвращения Л. П. Ранклу супницы, когда мои думы были прерваны появлением старой прародительницы.
С одного взгляда на нее мне сделалось ясно, что передо мной тетушка, которая только что отвела душу, как давно не отводила, — и удивляться было нечему. С тех пор как она продала свою еженедельную газету — ту самую, где я поместил заметку «Что значит хорошо одеваться», — она вела довольно тихую жизнь, достаточно приятную, но лишенную волнующих, неординарных событий. Приключение, каким стало для нее присутствие на яично-овощном стрельбище, взбодрило ее не хуже, чем неделя на морском курорте.
Она поздоровалась со мной как нельзя более сердечно. Каждый звук, слетавший с ее губ, источал родственную любовь.
— Привет, чудище, — сказала она. — Вернулся, значит.
— Только-только.
— Твоя отлучка по судебным делам пришлась очень некстати. Ты пропустил такое…
— Знаю, Дживс мне уже рассказал.
— У Медяка окончательно поехала крыша.
Располагая сведениями о закулисной стороне событий, я счел своим долгом оспорить это суждение.
— Крыша у него сидит как никогда крепко, престарелая родственница. Его действия продиктованы самым что ни на есть здравым смыслом. Он хотел развязаться с Флоренс, не говоря ей прямо, чтобы она подыскала себе кого-нибудь другого.
— Не болтай чепухи. Он любит ее.
— Уже нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52