– Чего же вы теперь хотите от Эндорфина… э-э… от Ивана Эндорфи… тьфу, Ивановича?
– Выписать.
– В качестве родственника?
– В качестве смехотрона.
– Мы в таком качестве никого не выписываем, для нас это больной. А ваш прибор-то на что?
– Моя модель будет совершенствоваться по образу и подобию, элементарно. Я давно вычислил, что смех Ивана Ивановича представляет собой абсолютно полный набор всех орто, мета и пара…
– Ясно, ясно, и мы как подойдем, ржать начинаем… Ладно, будем выписывать. Есть один вариант. Немножко бюрократии, множко даже. Опекунство придется оформить на вас по ходатайству учреждения. Честно говоря, нам тоже будет не хватать… Мы к Эндо… к Ивану Иванычу тоже уже… привыкли… тоже уже смехотронутые…
Щечкин взорвался и зарыдал, началась истерика. Я подошел к двери, чтобы отправиться за успокоительным, как вдруг он успокоился сам.
– Подождите… Все в норме… Вот что я делаю.
Опять вытащил свой смехотрон. Положил перед
собой на пол. Внимательно поглядел. Сказал: «Алла-бесмилла», подпрыгнул и раздавил ногой.
Из-под сплющенного футляра не вылезло ничего.
Внутри было пусто.
Слабым голосом Щечкин залепетал:
– Я вам все наврал. Все навыдумал. Никакой я не изобретатель. Я плакатист. Оформитель стендов. Научную фантастику люблю… Скучно жить мне. Смертельно скучно. И одиноко… Все время вспоминал нашего Ивана Иваныча. Стал наводить справки, искать. Нашел. Настроение поднялось. Смысл жизни дальнейшей появился: спасти, вызволить… Может быть, и себя… Спасти… Надо было придумать версию… Придумал… Оформил по типу документации… Добрался до вас… Добрался…

Согласно последующим клиническим исследованиям 100 взглядов на этот портрет Ивана Ивановича излечивают любую депрессию.

Примечательно: как только Ивану Ивановичу сообщили о выписке, предстоящей на следующий день, смеяться он перестал моментально – напротив того, заплакал, полились ручьем слезы. Все время, оставшееся до выписки, просидел тихо, в одной позе, обхватив себя скрещенными руками за плечи; ночью не сомкнул глаз, так что подумалось, не депрессия ли часом острая грянула. Отвечал на вопросы нормально, кратко и тихо. «Рады, что выписываетесь?» – «Рад». – «Домой хотите?» – «Хочу. Было б куда». – «А работать на прежнее место?» – «Возьмут – пойду». – «Щечкин, ваш друг, за вами придет. Обещал все для вас устроить, обязательство подписал». – «Спасибо ему». – «Почему больше не смеетесь?» – «Не смешно больше». – «А раньше все смешно было?» – «Смешно». – «Всю жизнь смешливый такой?» – «Всю жизнь». – «Выпишут, опять будете смеяться?» – «Смешно будет – буду».
Выписывали Оглоблина в морозный февральский день, одет он был как привезли, по-летнему. Щечкин принес ему потрепанную казенную телогрейку.
Иван Иванович, увидав его с телогрейкой в обнимку, опять прослезился, даже шатнуло его, встал и сел… Обычное выписное состояние, после таких затяжных отсидок некоторые наши хроники на пороге больницы в ступор впадают, пошевелиться не могут, а кто и падает без сознания.
Увел Щечкин Ивана Ивановича, поддерживая под руку и повторяя беспрерывно, как автомат: «Все нормальненько. Все нормальненько. Все нормальненько…» Иван Иванович оставался спокойным и серьезным. Я, по обычаю своему, из окна отделения провожал взглядом уходящих: от нас хорошо была видна посыпанная потемнелым песком аллея, ведущая к заснеженным больничным воротам, а после них к трамвайной остановке.
Думаю, мне не показалось, что, миновав ворота, Иван Иванович начал опять потихоньку трястись от смеха, зрение у меня до сих пор хорошее.


Норма робкого большинства

Воистину, всякому овощу свое время. Несколько лет советского времени лежал у меня этот рассказ об Эндорфине Ивановиче в загашнике – как раньше многозначительно говорили, «в столе» – без надежды увидеть свет. Пытался его всунуть в парочку прежних книг, да куда там: еще на подходе, до всяких главлитов, редакторы, похихикивая и ласково грозя пальчиками, вычеркивали…
Ну а сейчас вот, оторжавшись, спокойно, по-деловому проводим с коллегами обсуждение этого случая как клинико-социального феномена.
ОК – Этот ваш Эндорфин Иванович – шаровая молния в образе человека, какая-то другая психоэнергия, да?… Сперва мне показалось, что вы его просто выдумали.
ВЛ – А потом?…
ОК – Когда заплакал при выписке, поверила, что настоящий. Хотя и немыслимо, как можно всю жизнь, невзирая ни на какие внешние обстоятельства, без передыха хохотать, ржать. И почему, будучи таким неадекватным ржунчикам, все же нормально заплакал вдруг?
ДС – А мне показался придуманным, каким-то внежизненным Щечкин. Но тоже лишь до момента выписки: когда принес телогрейку, обрел плоть.
ВЛ – Психиатрический мир сюрреален, мне ли напоминать тебе…
ДС – Как и весь остальной мир. А какой окончательный диагноз поставили?
ВЛ – Как думаешь?
ДС – Все ту же шизофрению?
Другого диагноза непонятным пациентам просто не выставляли в те годы, да и теперь… Столь запредельная эйфория…
ВЛ – Зав и вправду настаивал на шизофрении, но я отстоял маниакально-депрессивный психоз (МДП, по-нынешнему БАР, биполярное аффективное рассстройство, см. стр. 48), затяжная маниакальная фаза – разумеется, для проформы, чтобы и дееспособность Ивана Ивановича под сомнение не поставить, и отделению лицо, с позволения сказать, сохранить. Хотя сам уверен был, что никакой болезни у Эндорфина нашего не было.
ОК – А что было?
ВЛ – Явление. Человек на особицу. Эйфориф.
ОК – То есть Штучкин, этот, то есть Щучкин, простите, Чуткий…
ВЛ – Щечкин…
ОК – Щечкин, стало быть, прав?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80