О Боже, сила твоя со мной! Из
распахнутой сумки летят, рассыпаясь, под серые морщинистые колонны
колючки-ежи. Взмах руки, другой, третий! Лучники, вопя, мечут стрелы с
высоты в крутящегося под ногами слонов мальчишку. Но попасть трудно, он
маленький и верткий. А слоны уже ревут от боли: в подошвы впились сотни
ядовитых жал, ступни горят, боль затмевает разум животных быстрее
дурманного напитка. Цепь распадается, слоны поворачивают назад, к проходу,
сминая выходящую из-за поворота пехоту; они сталкиваются лбами,
опрокидывают один другого. Ущелье запечатано: погонщик третьего в цепи
слона ударом молота убил зверя, спасая свою никчемную жизнь.
Лопаются подпруги, переворачиваются башенки, увлекая за собою
лучников. В суматохе можно уйти - самое время, им не до него! Но внук
Овсепа продолжает швырять колючки, их еще немало в сумке. И разбрасывает их
до тех пор, пока гибкая серая змея, окольцованная медными браслетами -
сверху, под самыми бивнями, не сбивает его с ног, размозжив о преклонивший
колени над тропой красноватый камень. Дед - откуда он здесь? - заглядывает
в глаза и показывает на север, где полощется на синем горном ветру
серебряное знамя с крестом и парящим над ним хищноклювым орлом...


...НЕТ БЛАГА ВЫШЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ. ПОЛВЕКА ТЕР-БАГДАСАР утверждал это, а
сейчас готов просить паству отпустить ему грех невольной лжи. Он, несущий
сан священника, заблуждался: высшее благо - смерть. Но умирать нельзя.
Низко, почти над скалами, висит солнце, большое и багровое. ласковое тепло
ползет по лбу. Прощай, солнце. И подожди немного, не прячься. Ты уйдешь и
придет тьма, а с тьмою - смерть. А умирать нельзя.
Священник вырос в этих краях и знал их не хуже Писания. Да что там,
лучше! Сын пахаря, волею Божьей ставший пастырем малого стада Христова, он
не учился в Эчмиадзине, и благородные древние книги стояли на полке, так и
не открытые ни разу со дня смерти прежнего тертера. Но, воистину, для
верящего суть выше образа. Жители предгорных сел верили своему наставнику,
ибо он был одним из них и умел без лжи облегчить страдания жизни земной.
Здесь все было знакомо Тер-Багдасару. Узкое ущелье с тропою на перевал
в далеком детстве было излюбленным местом игр. Ведь здесь водились змеи!
Мальчишки ловили их. Лучше всего в тот миг, когда вспугнутая, ненавидяще
шипящая живая лента, вытянувшись в струну, кидалась вперед. Тогда и
проверялось, мужчина ты - или мокрый лаваш. Удар палкой влет! Еще один - по
уже сбитой! И - каблуком по треугольной, в желтых точках, голове. Тогда о
смерти не думалось: даже змеи, умирая, словно продолжали игру. Они
крутились, извивались, жили, а когда, наконец, затихали, став прямыми и
спокойными, все равно казалось, что это лишь притворство.
Эти места - родной дом Тер-Багдасара. А ряса - хоть малая, но надежда,
что не заподозрят. Поэтому именно он пошел на север, к перевалу, неся на
груди то, что передал бродячий певец-гусан. Но для соседей-магометан
здешние предгорья тоже родные. Поэтому ему не удалось встретить идущих с
севера. Он успел лишь проглотить клочок бумаги, взятый у гусана, когда
отряд стражников-заптиев настиг его у двух красноватых камней. Эти камни
знакомы с детства: громадный, словно преклонивший колени, и второй,
поменьше, тесно прижавшийся к первому верхом и будто подпирающий его. Уже
связанный по рукам и ногам, священник видел, как старший заптий
расплачивается с проводником. Они держались как старые приятели, хотя
стражник был из пришлых, назначенных сюда недавно, после разгрома
янычарского бунта в Стамбуле, а проводника-тюрка Тер-Багдасар знал с
детства. Они вместе охотились на змей, живших под этими камнями. Теперь
змеи исчезли. Куда им до людей?
Стражники стояли тесной группкой, пока старший рассчитывался с
проводником. Судя по всему, заптий не поскупился; священник уловил обрывок
фразы: проводник благодарил за щедрость и просил не забывать его, верного
мусульманина, если когда-нибудь опять понадобятся услуги. Потом он ушел. И
заптии сомкнулись в круг над лежащим меж двух камней человеком в порыжелой,
неумело заштопанной рясе. И стало больно. Даже солнце покраснело от крови.
Или от стыда? Не убегай, солнце, не бойся - людям не добраться до тебя, они
творят такое только с себе подобными. Не уходи. Тьма - смерть. А умирать
нельзя. Гусан сказал: в этой бумаге - сотни жизней и судьба Родины. А
бумага съедена, значит - нужно жить...
На земле, меж двух кровавых камней, копошилось нечто, полуприкрытое
обрывками окровавленной, выжженной досера материи. Вокруг, втоптанные в
пыль, валялись клочья седых волос, слипшихся от крови и - но для остального
нет названия в людском языке. Колонна людей, вышедшая в ущелье со стороны
перевала, стояла в оцепенении. Многих трясло. Иные, согнувшись, вываливали
в бурую жижу съеденное на полуденном привале. Тускло посверкивали в
отблесках пурпурных лучей тяжелые ружья с длинными штыками и пятнаотсветы
прыгали по лицам, выделяя соломенные щетки усов и светлые - серые, синие,
голубые северные глаза.
Широкоскулое рябое лицо выплывает из тумана. Как темно! До... ждал...
ся... Что? Друг, говори громче... Не слышит. Я мертв? Нет, бумага гусана
должна заговорить. О Господи, дай силы! Бескровно-синие губы раздвигаются,
обнажая багровое месиво десен:
- Брат, передай Ермолу... там, внизу... пехоты пять ты...сяч... конных
два бюлюка... Есть пушки. Скажи Ермолу... брат...
Прыгают брови, светлые-светлые даже в сумраке, дергаются усы, теплые
капли падают на лоб.
1 2 3 4 5 6 7 8