Армии заговорил с ним самым сладким голосом, подзывая к себе. Фатиме переступила всеми четырьмя лапками и ответила мяуканьем — мол, я бы и рада, да очень боюсь двинуться с места. Даже мордочка у нее задрожала, как подбородок у Жофки — у Фатиме так было всегда, когда она подкарауливала птичку или вообще ожидала что-то для себя приятное. Но с места она не двинулась.
Армии совсем вылез из слухового окошка,— оно было вырезано в верхней, почти горизонтальной части купола и открывалось наружу — и сел на его край. Сколько раз сиживал он тут, наблюдая за голубями, гоняя стаю... Каждый шов красной железной крыши был ему знаком, старым знакомцем был и жестяной флюгер на шпиле, вырезы в котором делали его похожим на полоротую рожицу, и эта рожица всегда смотрела на Армина светлым глазком так же злорадно, с таким же ехидным любопытством, как и теперь.
Армии всеми средствами старался подманить Фатиме, протягивал к ней руку, а она к нему — шею, но между ними все еще оставалось расстояние в какие-нибудь два фута. Фатиме громко мурлыкала в подтверждение своей несокрушимой уверенности, что хозяин освободит ее — но не двигалась.
Что было делать?
Просунуть бы через окошко лестницу, зацепить перекладиной за шпиль — тогда он, пожалуй, добрался бы до беглянки; но одного взгляда на ширину лестницы было достаточно, чтобы Армии отказался от этой мысли. Он вытащил из-под стропил крыши флажок, которым гонял голубей, и протянул его древком к котенку. Фатиме, мурлыча, обнюхала древко и, оскалив зубы, мяукнула с нежным и горьким упреком, как бы говоря: «Если это все, что ты можешь для меня сделать, то я погибла!»
Армина охватило безграничное, жаркое сострадание к кошачьему детенышу, чьи просьбы по-настоящему раздирали ему сердце. Но он не знал, как ему помочь.
Флюгер, насмешливо скрипнув, повернулся вокруг своей оси, ветер вспушил длинную шерстку персианки. Фатиме поморгала глазками и замяукала с таким отчаянием, будто звала на помощь уже кого-нибудь другого.
А снизу доносился сильный свистящий шум, словно кипела вся река — то бушевало рабочее колесо турбины, оторванное от вала, и его невозможно было остановить.
Стремительно приближающаяся опасность ударила по всем чувствам Армина: вот, он покинул собственное дитя и ломает себе голову, как спасти животное... Если он хочет спасти отца своего ребенка, надо сейчас же, не медля...
Но Армии, как он часто поступал в своей жизни, и в этот последний момент действовал наперекор велению разума.
Он схватился за откинутую раму окошка, уперся сначала одной, а потом и другой ногой в его край и вытянулся всем телом к котенку, лежа уже на куполе. Дотянулся до его мордочки — котенок даже ласково потерся головой о его пальцы,— но ухватить его за загривок он уже не смог, как ни тянулся.
И подпрыгнул тогда Армии Фрей — ему действительно удалось ухватить Фатиме — и больше он ее уже не выпускал.
Но у него оставалась свободной одна только левая рука, и он промахнулся, стараясь уцепиться за железную крышу там, где выгиб ее был всего круче, ноги его наткнулись на выступ желоба, Армина перевернуло, и он стремглав полетел в бездну.
Так, совершенно неожиданным путем, покинул он навсегда свою келью под крышей «Папирки».
6
Конец Турбины
Рудольф Важка вышел из театра на набережную совсем убитый. Такой исход выступления Тинды ему и в страшном сне не мог присниться. Важка был уверен, что голос ее, ее пение будут великолепны, хотя бы она и провалилась как актриса — он судил так по репетициям, не пропустив ни одной. Но Тинда не издала ни звука — Тинда, у которой голоса и дыхания хватило бы и на Эльзу, и на Ортруду, вместе взятых, что она и доказала, когда он ей аккомпанировал, что слышал своими ушами, видел своими глазами!
А ведь еще днем, когда Тинда репетировала, говорят, Богуславская, запершись в своей уборной, в ярости разорвала зубами платок, слушая ее! Это было уже более, чем просто успехом; и Важку глубоко огорчало, он страшно досадовал на заносчивую, такую уверенную в себе Клементину Улликову за то, что в решающий момент у нее сдали нервы. Хотя, в сущности, дивиться тут было нечему. Противостоять публике, обработанной и терроризированной таким образом,— тут нужны были нервы, закаленные не одной жаркой баней на сцене; если же такая западня уготована дебютантке — как легко она в нее попадает!
Важка горевал о провале Тинды прежде всего как музыкант, как художник, который до сих пор не испытывал большего счастья, чем от ее пения; ведь ему довелось так близко слышать ее дыхание, когда она творила величайшую красоту, какую он когда-либо узнал,— красоту своего голоса.
Впрочем — конечно...
Конечно, в самом тайнике его души все еще тлел уголек, вспыхнувший в тот незабываемый час и, видимо, уже неугасимый: Рудольф не умел засыпать его пеплом горчайшего разочарования, на которое так щедра была безжалостная Тиндина жестокость!
Но, бог ты мой, он все же ужасно жалел ее, эту светловолосую Тинду-Эльзу, которая, словно подкошенная, упала в объятия Тельрамунда. Эта картина все стояла у него перед глазами — и все ближе подводила его к артистическому входу в театр. Тут он из первых уст узнает, что с ней.
Важка пробрался за кулисы как раз к концу первого акта оперы — акт повторили со второй картины — и стал свидетелем неслыханного триумфа Богуславской. Публика, вне себя от восторга, вызывала ее без конца и не могла насытиться видом этой дивы, выходившей на поклоны с огромным венком в руках, обвитым единственной широкой лентой — звездно-полосатым флагом Соединенных Штатов Америки. Этот венок был главной пикантностью вечера, назавтра о нем упомянули все газеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133