— Как мало, оказывается, для этого нужно! Отобрать документы, галстук, ремень и шнурки. Всего-то!»
«Впрочем, галстук, ремень и шнурки мне оставили, — исправил он фактическую неточность. — Сказалось в этом уважение милиции к журналистам? Нет. Сказался страх. Потому что журналисты сегодня — единственная защита россиян от милицейского произвола!»
IV
Прошло полтора часа. Тюрин не появился. Прошло два часа. Тюрина не было. В комнату никто не входил, из-за железной двери доносились слабые отголоски жизни: шаги, лающие мужские голоса, топот многих ног, ругань — словно бы кого-то тащили по коридору. Лишь однажды дверь открылась, маленький капитан молча показал на Стаса другому милицейскому капитану, как бы передавая по смене закрепленное за ним имущество. И снова потянулось время.
Стас то сидел на неудобном, слишком узком для его грузного тела стуле, то бродил от стены к стене, засунув руки в карманы брюк, то стоял у окна с решеткой, хмуро разглядывая сквозь пыльное стекло безлюдные задворки в грязных сугробах.
"В таком положении, в каком оказался я, время останавливается, — сочинялся в его уме текст будущего репортажа. — И что примечательно? Человеку не предъявлено никаких обвинений, а он уже чувствует необходимость оправдываться.
Поневоле позавидуешь преступнику, который знает, за что его взяли. А о чем думать законопослушному гражданину?"
А в самом деле — о чем?
«Вот о чем — о том, где он мог преступить или преступил закон. Какой простор для воображения! А есть ли в России человек, который хотя бы раз не преступил закон? Кто этот человек? Предприниматель? Чиновник? Торговец? Учитель? Врач? Судья? Милиционер? Даже президент России. Да, даже президент! Посади его под замок — на сколько лет строгого режима он припомнит своих деяний?»
«Нет, про президента не стоит, — поправился Стас. — Попов не пропустит. Лучше так: даже простой работяга. Покажите мне работягу, который ни разу ничего не украл с родного завода!»
Да, так лучше.
«Странно, но водворение человека в одиночную камеру не изолирует его от внешнего мира, а напротив — разрушает преграду, отделяющую его от других людей, заставляет почувствовать, что он — один из. Да, всего лишь один из. И с ним может случиться то же, о чем он читает в газетах, видит по телевизору, но не соотносит с собой: он может стать жертвой царящего в обществе произвола. Произвола милиции. Произвола чиновников. Произвола преступников, которые при попустительстве наших доблестных генералов, занятых строительством собственных дач, при попустительстве неизвестно чем занятых спецслужб, при попустительстве насквозь коррумпированной милиции уже захватывают концертные залы в центре Москвы и пытаются диктовать свою волю президенту России!»
Вот так, козлы!
Теперь нужен поворот.
«И в этом смысле журналист — вовсе не исключение. Убийство тележурналиста Влада Листьева, убийство корреспондента „Московского комсомольца“ Дмитрия Холодова, „случайная“ авиакатастрофа, унесшая жизнь блистательного журналиста Артема Боровика, — об этом знают все. Но кто знает, сколько журналистов погибло в таких же „случайных“ дорожно-транспортных происшествиях, стало „случайными“ жертвами пьяных или обкуренных отморозков? Кто задумывался о судьбе одного из самых уважаемых российских журналистов Александра Павловича Вознюка...»
Нет, не нужно о Вознюке, остановил себя Стас. Не нужно о нем, ни к чему. Даже думать о нем не нужно. Но продолжалось думать.
Само.
В ставшей почти легендарной истории о том, как Стас Шинкарев, восемнадцатилетний мальчишка из Тулы, проработавший после школы полгода в заводской многотиражке, стал специальным корреспондентом престижного «Московского комсомольца», правдой было почти все. Да, он пробился к главному редактору и заявил, что чувствует в себе силы заменить Дмитрия Холодова. Да, главный его послал. Да, две недели Стас с утра до окончания рабочего дня торчал возле редакции (хотя ночевал не на вокзалах, а в Черемушках, в квартире отца), а вечерами слонялся по Центральному дому журналиста, куда проникал за полтинник швейцару, пил кофе в баре, прислушивался к разговорам, думая с тоской, станет ли он когда-нибудь здесь своим. Утром он снова был на своем посту.
Да, в конце концов главный сдался и отправил его в командировку в Чечню.
Но произошло это не просто так. При разговоре с главным редактором «Московского комсомольца» в кабинете присутствовал человек, на которого Стас не обратил внимания. Было ему лет пятьдесят. Нервное испитое лицо, слегка искривленный, как у многих бывших боксеров, нос. Джинсы, кроссовки, потрепанная кожаная куртка из турецкого ширпотреба. Но держался в кабинете свободно, сидел, небрежно развалясь в кресле. Слушая взволнованную речь Стаса, молча усмехался и покачивал головой. Потом Стас видел его пару раз входящим в редакцию «МК» и выходящим из редакции. А в конце второй недели встретил в ЦДЖ.
Дом закрывался. Вместе с толпой крепко поддатых шумных журналистов Стас вышел во дворик и сел на скамейку возле чугунной решетки, отделявшей ЦДЖ от Никитского бульвара. Начал накрапывать тоскливый мартовский дождь. Настроение у Стаса было подстать погоде. С чувством безнадежности он решал, пора ему возвращаться в постылую Тулу или стоит еще пару дней подежурить возле «Московского комсомольца». Рядом плюхнулся этот человек, спьяну закурил сигарету не тем концом, выматерился, мутно посмотрел на Стаса и спросил:
— Знаешь меня?
— Нет, — сказал Стас.
— Я Вознюк. Поймай мне, сынок, такси.
Имя это ничего не говорило Стасу, но он все же пошел и договорился с частником на «жигуле», не понимая, зачем ему это нужно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119