А человек, который назвал ее матушкой и шел за ее каретой, был мстителем, следовательно, ее сыном. По его царскому повелению из Архангельского собора в Кремле был с позором выброшен прах ненавистного Бориса Годунова. По его же царскому повелению предали позорной смерти сына Бориса царя Федора и вдову Бориса Марью, дочь Малюты Скуратова.
Инокиня Марфа не забыла, как ее привезли в Москву, когда появились первые слухи о Димитрии. Годунову необходимо было подтверждение, что Битяговские допреж того, как их растерзал народ, свершили свое черное дело, что человек, о котором говорят, не законный наследник занятого Борисом престола, а самозванец. Ан нет, не вышло. Напрасно у нее Борис лаской выпытывал, что да как, а Марья Годунова тыкала ей в лицо горящую свечу, все норовя в глаза угодить. Не поживились вороны горькой, как полынь, правдой. Ничего у них не вышло. Ничегошеньки!
Уклончиво отвечала, подрагивая своими опаленными свечой бровями, инокиня Марфа:
– Верно то, государь, шептали людишки, что сынка моего Димитрия подменили и увезли тайно. Как не говорить? Говорили… Да токмо те, что говорили, померли. А имена ихние я запамятовала. Как не запамятуешь, когда в келье своей монашеской день-деньской богу молишься! Истину же те людишки говорили, нет ли, того не ведаю. Уж не взыщи, государь!
С тем и отправили ее в обрат.
Свечой спужать восхотели!
Свеча… Вот она, свеча всемосковская, богом зажженная, коя не брови, а весь род Годуновых дотла сожгла! Вот он, Димитрий – свет-Иоаннович, сынок ее и утешитель, грозный царь и великий князь всея Руси. Жив он и невредим, а Годуновых да Битяговских могильные черви жрут, жрут да нахваливают: хороши-де пироги деревянные с начинкой из Годуновых, всем яствам яство!
Так-то…
А потому здрав будь, всемилостивейший царь Димитрий Иоаннович!
Подлинный ты по делам своим!
Так Лжедмитрия признали инокиня Марфа и всегда чувствующий, откуда дует ветер, хитроумный князь Шуйский. Так его признал народ.
21 июля 1605 года он был торжественно коронован и процарствовал на Руси без малого одиннадцать месяцев.
Лжедмитрий довольно быстро освоился со своим новым положением. Это уже был не прежний человек, вынужденный заискивать перед королем, папским нунцием и польскими магнатами, раздавая направо и налево щедрые обещания.
Первыми это почувствовали польские послы, когда им объяснили, что королю Сигизмунду не следует рассчитывать на какие-либо территориальные уступки со стороны России. Царь и великий князь всея Руси Димитрий Иоаннович благодарен-де королю за помощь в возвращении отчего престола, но королю должно быть хорошо известно, что Смоленск – исконная русская земля.
Почувствовал это вскоре и князь Василий Шуйский, когда ему как-то пришлось, согнувшись в три погибели и кряхтя, подставлять скамеечку под царские ноги. А затем это дали понять и сенатору Речи Посполитой сандомирскому воеводе Юрию Мнишеку, отцу царской невесты Марины.
Мнишек уже имел некоторое представление о тех поистине сказочных изменениях, которые произошли в судьбе скромного молодого человека, так неуверенно чувствовавшего себя в роскошном замке сандомирского воеводы. Гонцы из Москвы привозили такие подарки, что у воеводы от изумления стекленели глаза.
Чего здесь только не было! Соболя, оправленное в золото и усыпанное бриллиантами оружие, четки из невиданно крупного жемчуга, золотой рукомойник и золотой же таз, жемчужины величиной с мускатный орех, браслеты из алмазов, золотые часы в виде барана и верблюда, алмазная корона для Марины, богиня Диана, сидящая на золотом олене, пеликан, клювом достающий для птенцов свое, сделанное из рубинов сердце…
И все же, проходя мимо застывших, как статуи из камня, алебардщиков в фиолетовых кафтанах, с серебряными алебардами, воевода испытывал некоторую робость. Но главное его ждало впереди – в Большой золотой палате Кремля, своды и стены которой были украшены дивной росписью и портретами великих князей и царей земли Русской, а длинный, тянущийся через всю залу помост устлан узорчатым персидским ковром.
От ослепительного блеска золота, серебра и драгоценных камней воевода на миг зажмурил глаза, а когда открыл их, то увидел молодого человека, который просил у него руки Марины. Да подлинно, он ли это? Молодой человек восседал на троне под балдахином, на котором сверкал двуглавый орел, сделанный из червонного золота. Над головой повелителя России – покрытое финифтью и филигранью распятие с огромным золотисто-красным топазом. Чуть пониже – усыпанная драгоценными камнями икона. Сам царь Димитрий Иоаннович – в цветной одежде, почти сплошь покрытой жемчугами и самоцветами. На груди – ожерелье из алмазов и алых, как пролитая в Угличе кровь, рубинов. На голове – корона, в правой руке – зеленый от бесчисленных изумрудов скипетр.
По обе стороны трона – телохранители-рынды с топориками на плече. Они в кафтанах из серебряной парчи, в высоких шапках, на груди позванивают золотые цепи.
Патриарх в саккосе с золотыми колокольчиками-звонцами, архиепископы в гиацинтовых мантиях, важные бояре, царские советники. Поодаль – разряженные польские паны с вислыми усами, те, что сопровождали Димитрия Иоанновича в его походе.
Юрий Мнишек застыл перед троном в глубоком поклоне, таком глубоком, что у польского вельможи заныла поясница. Из головы вылетели все слова заранее приготовленной речи. Да, это тебе не Сандомир и не Краков. Куда там!
– Видя своими глазами ваше императорское величество на сем троне, – сказал наконец Мнишек, – не знаю, не более ли должен удивляться, нежели радоваться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84