На этой же записи он спел еще одну песню, которую никогда не исполнял: «Год 21-й, такой боевой», правда, не до конца: он сбился и не захотел петь. И никогда больше ее не исполнял.
И тогда же он мне показал свои коробочки, псевдокоробочки – чурбанчики, кусочки дерева, на которые он наклеивал слой за слоем бумагу, чтобы получился горбик, – совершенно китайский труд. На этот горбик он наклеивал картинку, преимущественно какой-нибудь портрет XVIII века, из журнала вырезанный, и лакировал. Странно, что этого не сохранилось, у меня такое ощущение, что таких коробочек должно было быть десятка полтора. Я у него тогда видел по крайней мере две-три в разной степени готовности, и потом не раз кто-то упоминал, что «мне он такую дарил», а «мне такую». Но я ни у кого их не видел.
И это еще одно доказательство того, что никакого культа не было. Никто особенно этим не дорожил, так, чтобы: «Ах-ах-ах!». Никаких ахов не было. В этом еще какая-то особая обаятельность и тайна Булата: он не был предметом преклонения. Малейшие попытки в этом направлении он пресекал. Он был для многих симпатичным, дорогим – но не объектом поклонения.
И вот что странно: никогда у меня не было ощущения его великости.
Наслаждаясь его песнями, радуясь его книгам, с большим удовольствием получая от него в подарок его переводные издания, я никогда не относился к нему не то чтобы с подобострастием, но даже взгляда на него как на какое-то божество, снизу вверх, никогда не было.
Я всегда старался ему не надоедать. Никогда ни о чем не просил. Ну, иногда, но это было очень редко, просил билет – только когда не мог сам попасть на его вечер. Может быть, от него я получил билет в зал имени Чайковского.
И Булат хорошо ко мне относился.
Однажды он пригласил меня к себе на дачу на целый день.
И вот с Белорусского вокзала по Усовской ветке – он сказал, какие там электрички, они редкие были – я приехал.
Это было прекрасное место, очень малонаселенное. Его станция находилась довольно далеко, электричка шла минут сорок. И там на довольно пустынном участке стоял домик, который занимали Окуджавы.
Я приезжаю утром и провожу с ними целый день. Мы идем гулять, ищем грибы. Потом возвращаемся к обеду. Ольга это делает прекрасно: обед на открытом воздухе, рядом с домиком. Не помню, что-то мы еще делаем… Я провожу там целый день – и даже не помню, о чем мы говорили…
Помню, что Буля – ему уже лет семь было, наверное, – что-то строил, чем-то самостоятельно занимался. Он производил впечатление маленького индивидуалиста, который занимается своими делами, всегда поглощен какой-то своей игрой. Точно так же он вел себя и на Гауе: он был там вместе с мальчиками-девочками, но всё лето строил какие-то шалаши, убежища. Впрочем, это характерно для детей его возраста.
Вот такой был странный день, о котором вспомнить ничего важного не могу, хотя это и был очень значительный для меня факт – приглашение Булата к себе домой.
Я как-то рассказал Булату, что мой сын лежит в больнице с очень тяжелой травмой, после сложной операции. Тогда мальчику было лет двенадцать.
Прошел год. Булат спрашивает: «Да, а как ваш сын?»
Я ему рассказываю: «Ну, теперь всё в порядке, ходит в такой-то класс, всё нормально».
Проходит еще полгода, Булат спрашивает: «А как ваш сын?» Я ему опять докладываю: то-то, то-то, он получил какой-то приз, куда-то поехал.
Проходит еще какое-то время, Булат спрашивает: «Как ваш сын?» Я говорю: «Всё прекрасно, поступил в институт» и всё такое.
То есть почти каждый раз, не часто, но два-три раза в год Булат спрашивал: «А как ваш сын?»
Может быть, потому, что для него это была тема особенно болезненная – сын.
Вот еще одна вещь была странная – из тех времен.
Вернувшись из Югославии, где он получил «Золотой венец» на «Стружских поэтических вечерах», Булат зашел ко мне в Бюро пропаганды, в мой кабинетик звукозаписи, и подарил красивую бутылку в плетеной оболочке – водку или какое-то югославское вино.
Это было странно, потому что я никогда не оказывал ему никаких услуг, за которые следовало бы ожидать какого-то жеста благодарности. Мы не были так дружны, чтобы привозить мне из-за границы подарок.
Я был удивлен, ошарашен даже этим подарком, но потом почему-то связал его с нашей мимолетной встречей в гостинице «Ленинградская». Он тогда пригласил меня на репетицию или прогон спектакля в театр Корогодского, а я не мог пойти по какой-то очень уважительной причине…
Вечер Булата в Министерстве путей сообщения был очень удачен.
Это был один из лучших вечеров Булата. Его сразу хорошо встретил зал, его хорошо приветствовало начальство, и сразу всё пошло хорошо.
Будущие поколения вряд ли смогут понять, почему вечера Булата были всегда на грани – то ли разрешат, то ли не разрешат. И этот вечер в Министерстве путей сообщения очень долго согласовывался в партийных инстанциях…
Его разрешили как праздничный вечер навстречу 7 ноября. Так было не раз и не два.
Так, вечер в зале имени Чайковского, например, был разрешен и оговорен как вечер навстречу Дню Победы. Это было, конечно, большое событие – кажется, это был первый его афишный вечер в таком большом зале. Вокруг этого вечера были сложные интриги: разрешали, не разрешали. Поскольку это шло через Бюро пропаганды Союза писателей, были задействованы высокие начальники.
От Булата тогда ждали, что он обязательно что-то прочитает «навстречу» Дню Победы.
Булат ничего про День Победы не сказал.
В то время такое сопровождало нашу жизнь почти всегда. Иногда перед началом вечера Булату говорили: «Только вот этого не пойте». Или выражали еще какие-то пожелания – Булат к этому относился вполне терпимо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100