Так вот, все мы прицепились к этой пластинке и таким образом попали на вечер Окуджавы в ЦДЛ. Какое это было счастье! Когда мы здоровались с Б. Ш., он вдруг спрашивает: «А это вы поете про пони?» (песня на стихи Юнны Мориц). И тихонечко так и абсолютно верно напевает: «Пони девочек катает…» Это было так неожиданно – сам Булат знает что-то из нашего…
Про концерт рассказывать очень трудно – кому довелось слушать Б. Ш., тот знает, что имеется в виду. Во-первых, каждый раз как впервые. Во-вторых, всё, что происходит, обращено прямо к тебе. А как передать ощущение лада, гармонии с одновременным пониманием трагичности этой жизни? И всё это – интонация Булата Окуджавы… После концерта все были в таком приподнятом, праздничном состоянии, что казалось немыслимым не продолжить общение. В результате Б. Ш. со своей очаровательной Ольгой приглашают, в том числе и нашу компанию при пластинке, к себе на Речной вокзал, Кто-то ловит такой небольшой автофургон для уборки улиц, туда помещается большая компания, и рождается шутка: едем, заметая следы…
Потом было много всего. Были совместные выступления. А в течение нескольких лет, в августе, – отдых на турбазе Дома ученых на реке Гауе. Это было счастье, хотя быт очень простой. Более десяти лет московский Дом ученых арендовал участок леса вдоль реки Гауя недалеко от границы Латвии с Эстонией. В июле и августе там ставились палатки человек на сто. Из Москвы приезжали повара, и начинался летний праздник. Мы присоединились к августовской смене позже других. Нам досталось место у торца большой поляны. Через две палатки обитали Гердты. Они были старожилами, поэтому, когда ставили нашу палатку, пришел Зиновий Ефимович и «контрольно наблюдал», чтобы всё было в порядке. На базе отдыхали научные работники с семьями. Следовало быть не менее чем кандидатом наук, в крайнем случае академиком. Исключения были сделаны лишь для семей Гердтов и Окуджавы. Существовал как бы негласный договор: 24 дня потакать друг другу, стараться быть милыми и добрыми. Это была хорошая игра, в которой на самом деле из-под масок всё равно проглядывало подлинное лицо героя. Вопрос был в том, насколько маска отличалась от реальности. К счастью, многим не нужно было слыть, достаточно было быть. На базе жили коммуной, вместе ездили по грибы и ягоды, дежурили по очереди в столовой, ездили в баню и по малым городам Латвии и Эстонии.
Те, кто жил в торце поляны, организовали кафе «Вечерний звон» – длинный стол со скамьями из грубых досок и люстра – обод тележного колеса со свечками. Здесь пили кофе и чай в пять часов и собирались после обильных вкуснейших обедов и ужинов снова подзакусить и выпить по рюмочке. Директор базы, видя, что мы опять что-то жуем после столовой, в ужасе хваталась за голову.
После нашего знакомства с Б. Ш. был большой промежуток времени, когда мы практически «домами» не общались. В общем-то этого не было никогда – такого тесного общения, но отдых на Гауе нас все-таки сильно сроднил. Здесь Б. Ш. не был человеком со сцены, а одним из нас. Более того, он стремился как бы затаиться среди нас, не быть отличным, не быть на виду – в скромном «ватничке», всегда сосредоточенный и серьезный, голос негромкий, исключительно сдержанный во всех проявлениях эмоций.
Булат на Гауе работал, и, когда ему писалось хорошо, глаза его веселели и он чаще улыбался себе в усы. Во время наших посиделок Булат Шалвович охотно уступал первенство Зямочке Гердту и тихо и расслабленно отдыхал в этой атмосфере шуток и трепа. Казалось, Булат подчас тяготился тем, что от него окружающие ждали, как от Моисея, каких-то умных и значительных изречений. Было ощущение, что его страшно тяготит, а иногда так просто злит повышенное и даже благоговейное внимание людей. Это его отвлекало от чего-то важного и главного, что он носил внутри себя. Может, поэтому из года в год он приезжал с семьей на турбазу Гауя. Здесь его не донимали и он был просто Булатом Шалвовичем. Но, конечно, это была такая особая форма почитания нашего кумира – не показать ему, не причинить неудобства своим, если хотите, поклонением.
Вечером Булат уходил в свою персональную палатку раньше всех. Он любил бывать с самим собой, один на один. Может, под свет нескольких свечек, которые горели у него, рождалось что-то важное, может, он тайно слушал радио под одеялом (на базе был строгий запрет на всякое радио и телезвучание) – не знаем. Но когда почти в полночь в «Вечернем звоне» появлялся со своим богатым уловом один и тот же представитель нашей семьи и начиналалось жарение большого количества крупной рыбы (мелкая выпускалась, а эта складывалась в майонезные баночки), Булат Шалвович не мог устоять перед божественным запахом и тоже вылезал из своего одиночества «на поесть» с народом, как простой человек.
Время, связанное с Гауей, оставило в душе радостный и счастливый свет. Вспоминаются моменты для других, может, и незначительные, а для нас очень дорогие. В таком коммунальном братском житье открывались какие-то очень затаенные черты человека, которые в светском общении никогда люди друг другу не показывают. Эти годы во многом помогли нам лучше почувствовать «природу» Булата Шалвовича – его естественность, простоту, неприятие фальши, приверженность к одиночеству. Было видно, как иногда тяжко ему было быть знаменитым…
У нас никогда не возникало желания сократить дистанцию с Булатом («к чему нам быть на „ты“, к чему?..») – так дорожили мы его добрым расположением. Вот и фотографий у нас совместных почти нет. Как-то неловко было, вроде свои, так чего приставать с этими глупостями?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100