Но он живет в этой современности, ее чувствует и ее тяжесть преодолевает – чтобы чувствовать самого себя. И тогда сквозь всё, что преодолел, вдруг открывать, что женщина, им увиденная, прекрасна. И просто потому, что она женщина, именно эта женщина, а не вообще женщина, и что в ней есть еще что-то, что очень для него важно и что определяется старинным и отчасти даже выспренним словом – которое Булат вряд ли когда-либо употреблял – идеал. Так вот, такой идеал (выработанный всей его жизнью, всей современностью и являющийся ответом на нее) у Булата всегда был. И присутствует во всех его поэтических произведениях, чему бы они ни были посвящены.
И проявлялось это в его творчестве просто и естественно, словно в этом вообще нет ничего сложного. И именно потому, что он был настоящим поэтом. Это было чудом, которое бросалось в глаза.
Тут уместно вспомнить высказывание Солженицына о Булате (привожу не цитату, а мой пересказ по памяти): «Смотрите, – внешне всё так просто, но ведь это поэзия, а какой широкий круг он этим забирает!»
Чем это достигалось? «Новаторством»? Вряд ли. Тогда уже образовался некий стандарт, точнее, алгоритм новаторства, которому почти все поклонялись, но далеко не все следовали. Но Булат вообще чурался всяких абстракций и не терпел насилия над собой (что ни говори, все новаторы друг на друга похожи). Булат занимался не новаторством, не староверством, а творчеством. Конечно, творчество – всегда творение нового. Пастернак сказал: «Талант – единственная новость, которая всегда нова». Вторичность раздражает не потому, что вы знаете, кому кто подражает, а сама по себе, отсутствием первичности, подлинности. Раздражает, даже когда объект подражания неизвестен.
У Блока есть какие-то строчки, почти парафраз Лермонтова. Когда его в этом «уличили», он ответил, что это только показывает, насколько бессодержательно «содержание». То есть это другое содержание и даже другое использование. Нет, Булат, слава богу, не был новатором. Ну кто может углядеть новаторство, допустим, в «Ваньке Морозове»! Так, шуточки-прибауточки, городской романс… Но вдруг такое: «Не думал, что она обманет: ведь от любви беды не ждешь»… Скажите, пожалуйста, вот это «от любви беды не ждешь» – что тут нового? Это на улице валялось, в пыли, только нагнись и подними. Но никто не нагибался – не видели. Воспринимали как нечто банальное и неинтересное. А он увидел, что это как раз то, что ему нужно, и это стало открытием. И у него много таких перлов.
Такая краткая формула, которая достигнута только проникновением в переживание, в суть бытия. Булату это было дано.

Я хочу сейчас рассказать об одном эпизоде, связанном с Булатом и с его творчеством, как бы разобрать два его стихотворения. У него есть замечательная песня. Называется «Песенка о московском муравье». Песню эту я услышал, наверное, одним из первых. Это было на дне рождения у Станислава Рассадина. Как-то получилось, что мы с Булатом вместе вернулись из Ленинграда и оба были на дне рождения. В Ленинграде и по дороге он об этой песне даже не заикнулся. А здесь, когда его попросили что-нибудь спеть, он вдруг начал петь эту новую тогда для меня песню. Песня эта меня сразу, как говорится, «взяла»: «…Подумайте, простому муравью / вдруг захотелось в ноженьки валиться, / поверить в очарованность свою». Как точно: захотелось поверить в свою очарованность, в то, что всё это правда.
Песня меня «взяла», но оказалось, что меня еще ждет некое испытание. Булат пел дальше: «И муравья тогда покой покинул. / Всё показалось будничным ему. / И муравей завел себе богиню / по образу…» До этого всё было замечательно, но тут у меня всё оборвалось, инерция требовала «по образу-подобью своему». Но тогда ведь всё пропадет – всё, чему я доверился и успел полюбить… Какой же дурак влюбляется в свое подобие? Я замер. Но миг спустя всё разъяснилось: «И муравей завел себе богиню / по образу и духу своему». Я просто чуть не выматерился от облегчения. У меня было ощущение, что человек перескочил через пропасть. А он ничего не перескакивал, он хотел сказать то, что он хотел сказать, инерция его не затянула. Кстати, один его товарищ, известный поэт, горячо настаивал на «подобьи», но Булат его не понял. Подлинный замысел рождает потребность в точности исполнения. «Поэзия – искусство точное», – говорил когда-то Николай Глазков. Всякое искусство точное, оно неточным быть не может: неточность – это неправда.
У точности в поэзии есть две ипостаси – точность самовыражения и точность причастности, приобщения в этом самовыражении. Да, самовыражения тоже. Я вовсе его не отрицаю, я даже уверен, что оно в поэзии условие необходимое, просто я не считаю, что это условие единственное и достаточное. Хочу только напомнить, что всё это качества замысла, а не просто исполнения.
Булат при всей своей причастности к вечным ценностям был при этом неотрывен от своего времени. Помню, как когда-то поразило меня его стихотворение «До свидания, мальчики!» – абсолютно, выражаясь сегодняшним языком, поколенческое.
Внешне оно только о том, как мальчики и девочки уходили на войну, где могли погибнуть. Песен о войне, и тоже хороших, у Булата довольно много. Но они другие. А по существу это песня о внутренней судьбе поколения, которое штурмовало небо. Вернее, если быть точным, оно само уже не штурмовало, но духовно еще жило инерцией этого штурма. То, что занятие это зряшное, в данном случае неважно. Это было трагедией веры – оно верило в то, что воплотит гармонию. И вот война. «Ах, война, что ты сделала, подлая: / Стали тихими наши дворы, / Наши мальчики головы подняли – / повзрослели они до поры».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100