А «пропал», наверное, потому, что из-за долгого переезда в Кельн он не смог использовать лучшие утренние часы для работы.
Окуджава радовался, что его не тянет к телевизору. Зато читал прихваченные с собой московские газеты и «Актерскую книгу» Михаила Козакова, о которой отзывался как о прозе умной, тонкой, подметившей важные реалии нашей жизни и ничего не приукрасившей.
– Как чудесно, ребята! – говорил он, когда мы бродили по улицам Кельна. Ходить ему, со стимулятором в сердце, было трудно. Но со стороны никто бы не догадался. В кельнском отеле не было лифта. Но Булат Шалвович мужественно, не подавая виду, что ему трудно, преодолевал крутые лестничные марши.
На витрины не заглядывался, покупок не делал. Только один раз на моих глазах долго и придирчиво выбирал в специальном магазине на кельнском пешеходном «Арбате» перочинный нож «викторинокс» со множеством лезвий. Эта его тяга к хорошим инструментам была знакома мне по Москве.
Он не пускался в откровенность с первым встречным и тем не менее был общителен. С видимым удовольствием рассказывал о том, что ему поведали новые знакомые, словно дело касалось людей, ему близких. Размышлял вслух о рассказанном ему официантом в греческом ресторане или нашими соотечественниками, живущими в Австралии, московским художником, пробующим себя в Кельне, и врачом из Казахстана, работающим в марбургской клинике.
Меня восхищала его манера говорить просто о сложном. Обходиться минимумом слов, но выбирать и расставлять их столь точно, что звучало это всегда квинтэссенцией смысла.
Выросший на Арбате, он был истинным горожанином. Лучше всего, по его словам, чувствовал себя не в парке, а на улице, в толпе, за столиком уличного кафе, где можно было одновременно наблюдать и писать. В кафе под открытым небом в Кельне родилось и одно из последних его стихотворений, в котором была такая строка: «А я люблю Обломова за то, что он порядочный и честный».
А на следующее утро, 16 мая, на кельнском железнодорожном вокзале мы помахали друг другу через толстое стекло поезда, который уносил Булата Шалвовича и Ольгу Владимировну в Париж. Булату Окуджаве осталось жить чуть больше трех недель…

Анатолий Гладилин
ОКУДЖАВА В ПАРИЖЕ
Хроника последних дней

В конце апреля 1997 года мне позвонил Булат и сообщил, что в середине мая они с Олей собираются приехать в Париж, снимут гостиницу, будут просто отдыхать, гулять по городу. «Ты же всегда живешь на улице де ля Тур. Дом российского представительства ЮНЕСКО. – А. Г.

Разве тебе там плохо?» – «Там хорошо, но не хочется беспокоить Федотова, ведь поездка неофициальная». Я сказал, что Федотову, российскому послу при ЮНЕСКО, я позвоню сам и в зависимости от интонации…
Позвонил. Федотовы среагировали моментально, тут же связались с Окуджавой. И 16 мая Булат мне звонил уже от Федотовых, сказал, что его устроили прекрасно и как только у него будет время, увидимся.
Короче, в субботу вечером 24 мая Булат и Оля оказались у нас дома. Стол был накрыт, их ждали, – а Булат сказал, что ему нужна крепкая водка, ибо из-за гормонов, которые он принимал от астмы, у него понижен иммунитет и он боится подцепить какую-нибудь заразу или простуду. Вспомнили Галича: «Столичная» очень хороша от стронция… Крепкая водка нашлась.
За столом были благодарные слушатели, в частности корреспондент РИА «Новости» Виталий Дымарский с женой, и Булат им рассказывал, на какие хитрости мы пускались, чтоб в крутую брежневскую эпоху встречаться в Париже. Цитирую Окуджаву: «Выступление советских поэтов в большом зале на севере Парижа. Я смотрю со сцены. Зал переполнен. В первом ряду – советское посольство, а во втором замечаю Некрасова. Я думаю: черт с вами, ну не пустите меня никогда за границу, но не могу же я не подойти к Вике! Я спускаюсь со сцены, и прямо на глазах всего посольства мы обнимаемся с Викой. Ничего, пронесло…» Я подхватываю новеллу Булата: «На этот вечер Булат мне оставил билеты у дежурного своей гостиницы. В гостиницу я приехал рано, чтоб ни с кем из советских не столкнуться. Однако вижу: бродят по вестибюлю знакомые по московскому Дому литераторов рожи, причем не члены делегации, не те, кто выступает. Я даже их имен не знаю. Что они делают в Париже? Из какого ведомства? Я подхожу к стойке, спрашиваю конверт на свое имя и вдруг с ужасом замечаю, что по лестнице спускается Булат и направляется ко мне. Булат сдает ключи от номера, мы делаем вид, что незнакомы, но Булат шепчет: „Всё в порядке? Нашли твои билеты?“ Я говорю: „В порядке, Булат, брысь отсюда. Оглянись, ведь за тобой следят“.
За столом взрыв смеха. А тогда нам было не до смеха. Для советского человека встреча с эмигрантом, тем более работающим на «вражеской радиостанции», считалась тяжким преступлением. Так вот, именно поэтому Окуджава, когда приезжал в Париж, непременно звонил друзьям-эмигрантам – Некрасову, Максимову, мне. Для Булата это был вопрос чести, он как бы давал нам знак: ребята, я не изменился!
И действительно, он не менялся, вернее, менялся только внешне – чуть больше горбился, худел и голос его слабел.
Когда он звонил, мы всегда договаривались о месте и времени встречи. И, разумеется, обязательно было застолье, такое же, как сейчас.

…Да, времена изменились. «Я теперь не пою песню о голубом шарике, – говорит Булат. – Нынче „шарик вернулся, а он голубой“ – имеет другой смысл. И песенку про метро: „Те, кто идут, всегда должны держаться левой стороны“ – с нынешними „левыми“ я не хочу иметь ничего общего». Кстати, он вполне спокойно относился к тому, что его песни вышли из моды (мы бурно возражали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100