Вернись, вернись…
Но мельничиха не внемлет мольбам. Ее чувствами завладел охотник. И мельнику остается одно — сетовать на свою судьбу. С горькой иронией он поет:
Прикрывши сердца рану,
Охотиться я стану —
Мила охота ей,
Мила охота ей.
Но вот печальную иронию сменяет мрачный трагизм:
И встречу дикого зверя я,
И зверь тот будет — смерть моя…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
В лесу меня заройте,
Зеленым мхом покройте —
Ей мил зеленый цвет,
Ей мил зеленый цвет…
Зеленый цвет — ее «ЛЮБИМЫЙ ЦВЕТ».
Неожиданно ручей вновь наливается силой. Его поток вольно стремится вперед. И из бодрого пения струй встает песня мельника, волевая, активная, исполненная решимости и силы.
Пошел бы снова в дорогу я,
И снова душой воскрес, —
возглашает мельник.
Но мелодия, неукротимо вздымавшаяся ввысь, беспомощно сникает.
Когда б так зелен не был луг,
Так зелен не был лес…
Зеленый цвет — «ЗЛОЙ ЦВЕТ». Он разбил мечты мельника. Зеленый цвет мил любимой так же, как мил ей охотник. В музыке снова слышен зловещий топот копыт. И мельник повергнут в смятение. Отчаявшись, он в последнем порыве мысленно обращается к любимой.
Зачем косе зеленый цвет?
Сними его, сними…
Прости, прости и мой привет
В последний раз прими…
Теперь мельнику осталось лишь одно — умереть. Только в смерти желанное избавление от мук неразделенной любви. И мельник мечтает о том, чтобы в гроб к нему положили «УВЯДШИЕ ЦВЕТЫ», те, что были когда-то подарены прекрасной мельничихе.
Отвергнутый и покинутый, он остается наедине со —своим неразлучным другом — ручьем. «МЕЛЬНИК И РУЧЕЙ». Печально звенит струя, грустно колышутся волны, жалобно и горестно звучит человеческий голос. Мельник поверяет ручью историю своей любви. Ручей ласково утешает мельника. Ласково и грустно баюкает его.
Баю-бай, баю-бай,
Тихо ты засыпай…
Под сводом хрустальной волны на дне ручья мельник найдет, наконец, покой.
Чуть слышная, замирает в тиши «КОЛЫБЕЛЬНАЯ РУЧЬЯ».
«Прекрасная мельничиха», несмотря на грусть финала, окрашена в светлые тона. Ее пафос — это пафос юной любви, а она, каков бы ни был ее исход, всегда светла.
В своем вокальном цикле Шуберт с потрясающей силой правдивости передал тончайшие оттенки чувства, от его зарождения до наивысшего расцвета и гибели. Композитор раскрыл всю сложность и глубину лирических переживаний героя, изобразив и радости и муки, и нежное томление и страстное нетерпение, и горести и восторги любви.
«Прекрасная мельничиха» поражает неслыханным даже для Шуберта богатством и разнообразием мелодий. Они, подобно воспетому композитором ручью, льются легко и свободно, единым, неудержным потоком.
Музыка «Прекрасной мельничихи» при всей ее непревзойденной гениальности поразительно проста. Это мудрая простота совершенства. Каждая из песен как бы сама рвется на слух. Отсюда истинная народность всего цикла, в самом широком и высоком смысле этого слова. Однажды услышав «Прекрасную мельничиху», на всю жизнь проникаешься любовью к ней. Это любовь с первого взгляда и навсегда.
«Прекрасная мельничиха» была издана. И что же? Шуберт как был, так и остался нищим. За рукопись ему уплатили гроши. Издателя же она озолотила. Издатель, по свидетельству Шпауна, через некоторое время (Шуберта тогда уже не было в живых) «благодаря переизданиям нажил такие барыши, что смог приобрести целый дом. А певец Штокхаузен лишь за один концерт с исполнением „Прекрасной мельничихи“ в Музикферайн-зале получал втрое больше, чем Шуберт получил за создание всего цикла».
Вопреки всем стараниям лекарей здоровье Шуберта улучшалось. Медленно, но, как показало дальнейшее, не особенно верно. В конце концов он все же вышел из больницы. И смог, подобно поэту, воскликнуть с торжеством и удивлением:
Я ускользнул от Эскулапа,
Худой, обритый, но живой…
Выход из больницы всегда радостен. Как бы ты ни чувствовал себя,>воля радостней неволи, свежий воздух улицы радостнее пропахшего карболкой и гнойными бинтами воздуха больничных коридоров, а золотистое солнце придунайских лугов радостнее унылой полутьмы палаты.
И Шуберт радовался, безудержно и безотчетно, как радуется ребенок: не вспоминая того, что было вчера, и не задумываясь над тем, что будет завтра.
Он вновь посещает шубертиады. Теперь его уродливо оголенный череп украшен париком. А дома, когда он снимает его, начавшие отрастать волосы топорщатся смешным колючим ежиком.
Он снова шутит, смеется. И пишет, все время пишет: квартеты, немецкие танцы, вальсы.
Однако очень скоро выяснилось, что радоваться рано, да и нечему. Болезнь оказалась коварной, а врачи неумелыми. Они лишь кое-как подлечили, но не вылечили его.
Вновь пришли боли, долгие, мучительные. Их безжалостное кольцо все расширяется. Теперь у него начали болеть кости, и так сильно, что левая рука отказывалась играть.
Но физическая боль, как ни остра она была, не шла ни в какое сравнение с болями моральными. От одной лишь мысли, что болезнь неизлечима, что окончательная поправка невозможна, он, усталый, измученный, вскакивал ночью с постели и подолгу из угла в угол метался по комнате. Бесцельно и бессмысленно. До тех пор, пока, вконец выбившись из сил, не падал в постель и не забывался тяжелым и беспокойным сном, который не приносит ни отдыха, ни забвения, а лишь сдавливает голову чугунными тисками. А через час-другой вновь вскакивал на ноги. И вновь шагал, шагал из угла в угол. Подобно узнику, осужденному на пожизненное заключение.
Тоска, удушливая и иссушающая, все плотнее присасывалась к нему. Она была бесплодна и, как выжженная пустыня, не рождала ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92