«В один из летних дней, — пишет Бауэрнфельд, — мы с Лахнером и другими друзьями отправились в Гринцинг пить молодое вино. Шуберт очень любил его, меня же воротило от этой кислятины. За оживленной беседой, попивая вино, мы засиделись до вечера и с наступлением темноты начали расходиться. Я хотел сразу же пойти домой, так как жил в то время на далекой окраине. Но Шуберт силой затащил меня в трактир, а затем в кафе, где он имел обыкновение заканчивать свои вечера.
Был час ночи. За пуншем завязалась необычайно оживленная дискуссия на музыкальные темы. Шуберт, опрокидывая бокал за бокалом, все больше распалялся. Вопреки обычному он стал разговорчивым и рассказывал мне и Лахнеру свои планы на будущее.
И надо такому случиться — несчастливая звезда привела в кафе двух музыкантов, известных артистов оркестра оперного театра.
Стоило им войти, как Шуберт смолк. Лоб его покрылся морщинами, серые глазки, дико поблескивая из-под очков, беспокойно забегали.
Едва завидев Шуберта, музыканты бросились к нему, схватили за руки и стали осыпать льстивыми комплиментами. В конце концов выяснилось, что они мечтают получить для своего концерта его новое сочинение с солирующими инструментами. Маэстро Шуберт, без сомнения, окажется настолько любезным и т. д.
Однако маэстро не оказался любезным. Он молчал.
В ответ на повторные просьбы Шуберт отрезал:
— Нет! Для вас я ничего писать не буду.
— Для нас… не будете?.. — переспросили неприятно пораженные музыканты.
— Нет! Ровным счетом ничего!
— Почему же, господин Шуберт? — спросил один из них, задетый за живое.
— Мне думается, что мы такие же артисты, как вы! Во всей Вене не найдется лучше нас.
— Артисты! — вскричал Шуберт, залпом выпил последний бокал пунша и встал из-за стола.
Затем маленький человечек нахлобучил шляпу на лоб и угрожающе надвинулся на двух виртуозов, на высокого и приземистого.
— Артисты? — повторил он. — Музыканты — вот вы кто. Не больше! Один впился зубами в жестяной мундштук своей деревянной палки, а другой пыжит щеки и дует в свою валторну. И это вы зовете искусством? Это же ремесло, приносящее деньги, техника — и все! Да вы знаете, что сказал великий Лессинг? Как может человек всю свою жизнь только и делать, что кусать дерево с дырками! Вот что он сказал, — затем, обращаясь ко мне, — или что-то в этом роде. Не так ли? — И снова виртуозам: — Вы хотите называться артистами? Дудари, скрипачишки вы все! Я артист, я! Я, Шуберт. Франц Шуберт, известный всему свету! (Хотя и в запальчивости, в гневе и раздражении, Шуберт, как видим, был совсем недалек от истины. — Б. К.) Я. создал то великое и прекрасное, чего вам не понять! И создам еще более прекрасное! — К Лахнеру:
— Так ведь, братец, так? Наипрекраснейшее! Кантаты, квартеты, оперы, симфонии! Ибо я не просто сочинитель лендлеров, как написано в глупой газетенке и как следом за ней болтает дурачье, я Шуберт, Франц Шуберт! Чтоб вы это знали!..
Эта тирада, только, может быть, в еще более сильных выражениях, — ее общее содержание передано мною верно, — обрушилась на головы растерявшихся виртуозов. Они стояли, разинув рты, и не могли найти ни единого слова возражения».
При всем том Шуберт был бесконечно далек от самовлюбленности. Она претила ему. «Всем своим сердцем, — писал он в одном из писем, — я ненавижу ограниченность, порождающую у многих жалкую уверенность в том, что только то, что делают они, наилучшее, остальное же — ничто».
Он был скромен, как никто другой. Анна Фрелих, отличная певица и замечательный педагог, вспоминает:
«Шуберт очень часто заходил к нам и всякий раз бывал вне себя от счастья, когда исполнялось что-нибудь хорошее, написанное не им, а другими композиторами.
Как-то в одном из домов был концерт. Исполнялись сплошь песни Шуберта. В конце концов он прервал певцов, заявив:
— Хватит, хватит! Надоело!
Тогда было исполнено «Дорогу, дорогу!» из моцартовского «Похищения из сераля». По окончании номера Шуберт попросил спеть еще раз. Когда же певцы удовлетворили его просьбу, потребовал нового повторения.
— Спойте еще разок, прошу вас, — настаивал он. — Ведь это так прекрасно! Знаете, дорогая Анна, я мог бы все время сидеть в уголке комнаты и слушать, слушать, только и делать, что слушать…
После того как номер был спет в третий раз, он захотел услышать его снова. И только Зоннлейтнер положил конец его просьбам, заявив, что на сей раз вполне достаточно.
Примерно то же произошло на вечере у Кизеветтера, на котором присутствовали Шуберт, Зоннлейтнер, Вальхер, Иенгер. Здесь, кроме песен Шуберта, ничего другого не исполнялось.
Шуберт слушал, слушал, а потом сказал:
— Ну, знаете, с меня довольно. А теперь спойте что-нибудь другое.
Однако вернемся к Бауэрнфельду.
«Мы с Лахнером, — продолжает он, — постарались увести разгоряченного друга прочь. Всячески успокаивая его, мы проводили его домой.
На следующий день я с утра поспешил к другу, чтобы осведомиться о его состоянии, ибо был беспокоен.
Я застал Шуберта в кровати. Он крепко спал, с очками на лбу, как обычно.
По комнате была беспорядочно разбросана одежда. На письменном столе лежал полуисписанный лист бумаги, залитый морем чернил из опрокинутой чернильницы. На листе было написано: «В два часа ночи» — засим следовало несколько сбивчивых афоризмов и сильных выражений. Нет сомнения, все это было написано вчера, после сцены в кафе.
Одно из наиболее любопытных высказываний я выписал: «Нерон, тебе можно позавидовать, у тебя хватило сил растлить отвратительный народ пением и игрой на лире!!»
Я выждал, пока друг проснется.
— А, это ты! — произнес он, узнав меня, сдвинул очки на глаза и, приветливо, хотя и несколько смущенно улыбаясь, протянул мне руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92