При малейшем недомогании ложился в госпиталь на месяц. Высокий, худой, седой, глаза бараньи навыкат и мутные. Бывало, ставишь ему задачу, а его лицо излучает такую безысходность, будто он слушает собственный смертный приговор. У отца-командира сразу опускаются руки. Понимает, что «Боб» не только не будет делать, но даже в суть не вникнет. Не дай Бог, что-нибудь сотворит с собой или с солдатами! Поэтому его и отпускали с миром. Когда кому-нибудь всё же удавалось всучить «Бобу» какое-нибудь приказание, он начинал томиться, без толку хлопотать, всем рассказывать, спрашивать совета, плакаться на свою горькую долю:
– Вот меня нашли, дурака крайнего. Сказали взять двух солдат и отвести в автопарк. А где их найдёшь?
Доказать собственную ограниченную служебную пригодность означало значительно облегчить для себя тяготы службы. Мечтой большинства «безродных» офицеров было, чтобы никто не кантовал до дембеля. В данном случае «родовитый» совсем не означало, что папа был маршалом.
«Моя мама во Владимире – директор ЦУМа» – служило достаточным признаком родовитости. До капитана «безродные» ещё кое-как дёргались, служба вела. Если взысканий не нахватаешься – дадут капитана. «Старлейских» должностей в полку практически не было. Зато майорских – нехватка, и на них, как правило, сидели настолько прочно, что «выбить из седла», по Симонову, могла только смерть или дембель. Майоров «выбивали» только за пьянку, но они, за редким исключением, не пили. Я помню только два случая: один – Коля Баранов, а другой – пьяный упал с балкона.
Капитаном можно было стать и повторно. Некоторые, проходившие по 10 лет в майорах, к своему вящему изумлению в одночасье становились капитанами. Сию горькую чашу у нас испили Коля Баранов, Фирсов и Бек. Умнейшие люди были, крупнейшие специалисты. Бек даже закончил институт марксизма-ленинизма. Не напейся он к приезду комиссии из Москвы, не начни в чём-то убеждать проверяющих, – дослужился бы до начальника политотдела. Что интересно: эти несчастные пили не больше других, их даже от алкоголизма не лечили. Просто попали под очередную антиалкогольную кампанию. Даже на лице у них была какая-то печаль безысходности. Испытав такое, в злобу не впадали: изумлялись пару дней, но пить не переставали. К реабилитации не стремились, автоматически (по возрасту) попадали под увольнение. Им все сочувствовали. Мне они чем-то напоминали муравьёв, отбившихся от муравейника.
Престарелые капитаны, выбившиеся в майоры, были куда хуже. В них просыпалось что-то омерзительное, хищническое. Донченко («Доня») ходил капитаном три срока, пил вместе со всеми, но стоило ему получить майора, начал закладывать прежних собутыльников. Его не боялись: «Донченко ответственным – можно выпить». А он всех перенюхал в клубе и наутро написал докладную. Мало того, на партсобрании призывал к сплочению рядов. Заочно поступил в академию в Харькове – это было вершиной падения. Да, идущие вниз были намного симпатичней…
К майорам уже обращались по званию, их не назначали возить больных и старшими машин. Даже за крупный залёт майора никто не мог изничтожить. Начальник полигона был комкор, а посадить майора на гауптвахту мог только командарм и выше. Коменданты только зубами щёлкали, видя поддатых майоров. Даже методически, на инспекторском смотру, седой капитан вызывал немой вопрос проверяющего: «А не заслужился ли этот ветеран в армии?» В то же время, майора седины только украшали. Рядом с капитаном стоял трясущийся майор Уржумцев и мог быть спокоен за свою судьбу, как и все секунд-майоры во всех заштатных гарнизонах со времен «аса» Пушкина – русского летчика.
Майор «батя» Смирнов был похож на Моргунова, имел килограмм сто пятьдесят живого веса, кулак с детскую голову. Шинель с засаленными погонами носил, как распашонку, сапоги пятидесятого размера. Представлялся к майору четырежды. И каждый раз попадал в комендатуру – начинал обмывать авансом. Зная его слабость, на четвертый раз – засунули в наряд, утром получил майора. Из всех материальных ценностей имел только икону, писанную маслом на доске и рукописную Псалтырь – украл из старообрядческого скита в Подмосковье. Хотя объяснения Смирнова и вызывали у меня сомнение, – на иконе был изображен Серафим Саровский, – но мы с ним соглашались. Попробуй не согласись, ведь брага-то была его. Приходишь к нему, и прежде, чем предаться пьянству – любуешься. Пока трезвые – читали вслух, пытались учиться по-старославянски, несли хулу на государство… Тут же на нас и доносили.
Майор Доровских, заправщик БРК (Боевых Ракетных Комплексов) – последний выпуск кавалерийского училища, не брезговал пить вино из горлышка в общественном туалете:
– Самое тихое место, никакая блядь не отнимет.
«Человек из Сомюра» – после расформирования кавалерии служба для него утеряла смысл. Чем дольше Доровских служил, тем больше понимал, что РВСМ являются прологом гибели империи. Ещё Дуэ писал: «Летящему самолету в плен не сдашься». Считается, что первым осознал военную непригодность ядерного оружия Мао Цзе Дун: «Атомная бомба – бумажный тигр». Ракеты могут служить только сдерживающим фактором в политике. Доровских понял это ещё раньше Мао Цзе Дуна.
Больше всего в жизни Доровских интересовали его хромовые сапоги. Ходил в начищенных до зеркального блеска – только без шпор. Клеил погоны: берет, сгибает «крылышком», намазывает эпоксидкой, полирует звездочки. По особой милости сделал такие и мне:
– Учись, лейтенант.
Важно было не переборщить с клеем, чтобы погон не пропитался насквозь. Меня потом за эти погоны на строевом смотру драли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102