Но лучше всего в этой великолепной особе были ее руки, и вся она виделась как бы сквозь них. Они окружали ее подобно сиянию. Когда она в знак покорности судьбе складывала их на груди; когда роняла их в безмолвной муке или поднимала, горделиво повелевая; когда в минуты легкого веселья руки ее порхали перед ней, как... с чем бы это сравнить?.. как белые горлицы перед колесницей Венеры, - то этими самыми руками она манила, отталкивала, заклинала, обнимала своих поклонников - не кого-нибудь одного, ибо она была надежно защищена собственной своей добродетелью и доблестью своего отца, чья сабля вылетела бы из ножен при первом оскорблении, нанесенном его дитяти, - но всю публику, неистово рукоплескавшую ее реверансам, поклонам и прелестям.
Так она стояла с минуту - чудо красоты! - а Пен не сводил с нее глаз.
- Ну что, правда милашка? - спросил мистер Фокер.
- Шш! - сказал Пен. - Слушай.
Она заговорила звучным низким голосом. Те, кто знает пьесу "Неизвестный", помнят, вероятно, что речи действующих лиц не примечательны ни здравым смыслом, ни новизною мыслей, ни поэтичностью.
Ни один человек никогда так не говорил. Если в жизни мы встречаем дураков, а это иногда случается, они, благодарение богу, не употребляют таких идиотски выспренних выражений. Все слова Неизвестного не настоящие, так же, как книга, которую он читает, волосы, которые носит, холмик, на котором сидит, и бриллиантовый перстень, которым поигрывает; но сквозь всю эту галиматью проглядывают истинные чувства - Любовь, материнство, прощение обид, которые привлекают внимание, где бы их ни проповедовали, и вызывают отклик во всех сердцах.
С какой затаенной скорбью, с какими порывами страсти вела госпожа Халлер свою роль! Вначале, когда домоправительница графа Винтерсена велит слугам приготовить к приезду его сиятельства постели, комнаты, обед и проч., ею владело спокойствие отчаяния. Но когда она наконец избавилась от непонятливых слуг и могла открыть свои чувства партеру и ложам, она изливалась каждому из зрителей, словно он был единственным ее другом и она выплакивала свое горе у него на плече: маленький скрипач (которого она как будто и не замечала, хотя он-то следил за каждым ее движением) вздрагивал, ерзал, кивал, жестикулировал, а когда она дошла до знаменитого места: "И у меня тоже есть Уильям, если он еще в живых... да, если он еще в живых. И малолетние его сестры. О воображение, зачем ты меня так терзаешь, зачем рисуешь несчастных моих детей, сраженных недугом, тоскующих без м-м-матери?.." - когда она дошла до этого места, маленький Бауз крикнул "браво!", а потом уткнулся лицом в свой синий носовой платок.
Весь театр был растроган. Фокер достал из кармана большущий желтый платок и плакал навзрыд. А Пен, тот уже и плакать не мог. Он только следил за актрисою взглядом, - когда она скрывалась, сцена и зала пустели, лампы и алые офицеры бешено кружились у него в глазах. Он заглядывал за кулису, где она ждала своего выхода, а отец снимал с нее шаль; и в сцене примирения, когда она бросилась на грудь к мистеру Бингли, в то время как дети цеплялись за их колени, а графиня (миссис Бинглй), барон Штейнфорт (его с большим воодушевлением играл Гарбетс) и остальные действующие лица образовали вокруг них живописную группу, - горящие глаза Пена видели только ее, только Фодерингэй. Занавес опустился - это на Пена опустился погребальный покров. Он не слышал ни слова из того, что сказал Бинглй, когда вышел на авансцену объявить завтрашний спектакль и, как всегда, принять бурные аплодисменты на свой счет. Пен даже не понял, что публика вызывает мисс Фодерингэй, да и сам антрепренер как будто не догадывался, что успех пьесе создал не он, а кто-то другой. Наконец он понял, ухмыльнулся и, скрывшись на минуту, появился вновь под руку с госпожой Халлер. Как она была прекрасна! Косы ее упали на плечи, офицеры бросали ей цветы. Она прижала цветы к сердцу. Она откинула волосы со лба и с улыбкой обвела глазами публику. На секунду взгляды ее и Пена скрестились. Но вот занавес снова упал, видение исчезло. И Пен не услышал ни одной ноты из увертюры, которую, с любезного разрешения полковника Франта заиграл духовой оркестр драгунского полка.
- Пальчики оближешь, а? - спросил мистер Фокер.
Пен, пропустив вопрос мимо ушей, пробормотал в ответ что-то невнятное. Он не мог бы объяснить приятелю свои чувства, он вообще в ту минуту не мог бы заговорить ни с одним смертным. Да он и сам еще не понимал, какие чувства его волнуют; это было что-то сладостное, захватывающее, сводящее с ума; бред буйной радости и безотчетной тоски.
Но вот Раукинс и мисс Тэктвейт заплясали знаменитую жигу, и Фокер предался веселью этого танца так же безудержно, как за несколько минут перед тем предавался слезам трагедии. Пен остался равнодушен, он и не думал о танцорах, только вспомнил, что женщина участвовала в той сцене, в которой впервые появилась она. Глаза его застилал туман. Когда танец кончился, он посмотрел на часы и сказал, что ему пора уходить.
- Да брось, посмотри еще "Топор наемного убийцы", - уговаривал его Фанер, - Там один Бингли чего стоит! У него красные штаны, и ему полагается, нести миссис Бингли по мостику над водопадом, только она слишком тяжелая. Очень смешно, оставайся, право слово!
Пен заглянул в афишку: у него мелькнула надежда, что фамилия Фодерднгэй затерялась где-нибудь в перечне актеров, занятых в водевиле, но там ее не было. Значит, пора уходить. Когда еще он доберется домой. Он стиснул руку Фокера. Пытался что-то сказать, но не мог. Он вышел из театра и как заведенный шагал по улицам, долго или нет - он и сам не знал;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164