И жалость к ней усиливала
мою любовь.
Литературные вкусы наши непримиримо расходились: я с восторгом читал
Бальзака, Флобера, ей больше нравились Поль Феваль, Октав Фейлье, Поль
де-Кок и, особенно - "Девица Жиро, моя супруга", - эту книгу она считала
самой остроумной, мне же она казалась скучной, как "Уложение о наказани-
ях". Несмотря на все это, наши отношения сложились очень хорошо, - мы не
теряли интереса друг к другу, и не гасла страсть. Но на третий год сов-
местной жизни я стал замечать в душе у меня что-то зловеще поскрипывает
и - все звучнее, заметней. Я непрерывно, жадно учился, читал и - начал
серьезно увлекаться литературной работой; мне все более мешали гости, -
люди мало интересные, они количественно разрастались, ибо я и жена стали
зарабатывать больше и могли чаще устраивать обеды и ужины.
Ей жизнь казалась чем-то вроде паноптикума, а так как на мужчинах не
было предостерегающей надписи: "просят ручками не трогать", то - иногда
- она подходила к ним слишком неосторожно, они оценивали ее любопытство
чересчур выгодно для себя, и на этой почве возникали недоразумения, ко-
торые я принужден был разрешать. Я делал это порою недостаточно сдержан-
но и - вероятно - всегда очень неумело; человек, которому я натрепал
уши, жаловался на меня:
- Ну, хорошо, сознаюсь, я виноват! Но - драть меня за уши, - да что
я, - мальчишка, что ли? Я почти вдвое старше этого дикаря, а он меня -
за уши треплет! Ну, ударил бы, все-таки это приличнее!
Очевидно - я не обладал искусством наказывать ближнего, в меру его
самоуважения.
К моим рассказам жена относилась довольно равнодушно, но это нис-
колько не задевало меня - до некоторой поры: я сам тогда еще не верил,
что могу быть серьезным литератором, и смотрел на мою работу в газете
только как на средство к жизни, хотя уже нередко испытывал приливы горя-
чей волны какого-то странного самозабвения. Но, однажды утром, когда я
читал ей в ночь написанный рассказ "Старуха Изергиль", она крепко усну-
ла. В первую минуту это не обидело меня, я только перестал читать и за-
думался, глядя на нее.
Склонив на спинку дряхлого дивана маленькую, милую мне голову, при-
открыв рот, она дышала ровно и спокойно, как ребенок. Сквозь ветви бузи-
ны в окно смотрело утреннее солнце, золотые пятна, точно какие-то воз-
душные цветы, лежали на груди и коленях женщины.
Я встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокого укола обиды,
угнетенный сомнением в моих силах.
За все дни, прожитые мною, я видел женщин только в тяжелом, рабском
труде, в грязи, в разврате, в нищете или в полумертвой, самодовольной
пошлой сытости. Было у меня только одно прекрасное впечатление детства -
"Королева Марго", но от него отделял меня целый горный хребет иных впе-
чатлений. Мне думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться жен-
щинам, способна возбудить в них жажду свободы, красоты. И - вот, самая
близкая мне не тронута моим рассказом, - спит.
Почему? Не достаточно звучен колокол, отлитый жизнью в моей груди?
Эта женщина была принята сердцем моим вместо матери. Я ожидал и ве-
рил, что она способна напоить меня пьяным медом, возбуждающим творческие
силы, ждал, что ее влияние смягчит грубость, привитую мне на путях жиз-
ни.
Это было тридцать лет тому назад, и я вспоминаю об этом с улыбкой в
душе. Но тогда неоспоримое право человека спать, когда ему хочется, -
очень огорчило меня.
---------------
Я верил: если говорить о грустном весело, печаль исчезнет.
И я подозревал, что в мире действует хитроумно некто, кому приятно
любоваться страданиями людей; мне казалось, что существует некий дух,
творец житейских драм, и ловко портит жизнь; - я считал невидимого дра-
матурга личным моим врагом и старался не поддаваться его уловкам.
Помню, когда я прочитал в книге Ольденбурга "Будда, его жизнь, учение
и община": "Всякое существование - суть страдание", это глубоко возмути-
ло меня, - я не очень много испытал радостей жизни, но горькие муки ее
казались мне случайностью, а не законом. Внимательно прочитав солидный
труд архиепископа Хрисанфа "Религия Востока", я еще более возмущенно по-
чувствовал, что учения о мире, основанные на страхе, уныньи, страдании -
совершенно неприемлемы для меня. И, тяжело пережив настроение религиоз-
ного экстаза, я был оскорблен бесплодностью этого настроения. Отвращение
к страданию вызывало у меня органическую ненависть ко всяким драмам, и я
не плохо научился превращать их в смешные водевили.
Конечно, можно бы не говорить все это для того только, чтобы сказать:
между мною и женщиной назревала "семейная драма", но оба мы дружно соп-
ротивлялись развитию ее. Я немного пофилософствовал потому, что мне за-
хотелось упомянуть о забавных извилинах пути, которым я шел на поиски
самого себя.
Моя женщина - по веселой природе своей - тоже была неспособна к дра-
матической игре дома, - к игре, которой так любят увлекаться чрезмерно
"психологические" русские люди обоего пола.
Но - унылые дактили белобрысого лицеиста все-таки действовали на нее,
как осенний дождь. Круглым, красивым почерком он тщательно исписывал
листики почтовой бумаги и тайно совал их всюду - в книги, в шляпу, в са-
харницу. Находя эти аккуратно сложенные листочки, я подавал их жене, го-
воря:
- Примите сию очередную попытку уязвить сердце ваше.
Вначале бумажные стрелы Купидона не действовали на нее, она читала
мне длинные стихи, и мы единодушно хохотали, встречая памятные строки:
Днями, ночами - я с вами вдвоем,
Все отражается в сердце моем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83