Но едва в кадре появился сходящий с мраморного крыльца к черному пиратскому джипу «Линкольн Навигатор» длинный и худой, как жердь, человек с лихо закрученными в стрелки усами и наглыми веселыми глазами навыкате, Калмыков сказал:
— Стоп.
Я остановил кадр.
— Кто это? — спросил он.
— Ты его знаешь?
— Он приезжал ко мне в колонию.
Я прибалдел.
— Он — приезжал — к тебе — в колонию?
— Да.
— Зачем?
Калмыков не ответил.
* * *
Общаться с ним было очень трудно. Он уже четвертый день жил у меня в Затопине, но обстоятельно мы так и не поговорили. По своей натуре он вообще был человеком молчаливым, а при любой попытке начать разговор о его прошлом уходил в себя, на его сухом сером лице появлялось выражение бесстрастности. Даже на мое упоминание о том, что я встречался с генерал-лейтенантом Лазаревым, он никак не прореагировал. Словно бы не услышал. Не захотел услышать.
Его присутствие создало в доме какую-то странную атмосферу, как бы праздничную и одновременно тревожную. Стоило ему утром выйти из бани, где он ночевал, как обе мои собаки, здоровенные московские сторожевые, мчались к нему и ложились на спины — высший знак собачьего доверия. Настена таскалась за ним по дому и двору, как хвостик, учила его компьютерным играм, даже бренчала для него на пианино, которого терпеть не могла и садилась к нему только после угрозы Ольги разбить компьютер. Только и слышно было: «Дядя Костя, дядя Костя, а где дядя Костя?»
Днем он надевал резиновые сапоги, старую телогрейку и уходил в лес, к вечеру возвращался с корзиной грибов. Грибов он не знал, брал все подряд. Ольга сортировала их, выбрасывала поганки, объясняла, какие съедобные. Он слушал с рассеянной улыбкой, на другой день в корзине снова было полно поганок. Он собирал грибы механически — так, как человек делает какую-то работу, чтобы отвлечься.
Когда в доме были только свои, он расслаблялся. Но стоило появиться кому-то чужому, тут же замыкался и старался уйти. Даже когда приезжали ребята. Их присутствие он терпел, потому что они были моими друзьями и главное для него — друзьями Дока. При первой встрече Артист, привыкший к свободному общению между своими, весело спросил его:
— Старина, чем ты так напугал тех двоих в сопках? Так, что их хватил кондратий?
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сухо ответил Калмыков.
— Но ты же их сделал!
— Не понимаю, — повторил он. — Я ни с кем ничего не делал. Каждый человек несет свою смерть в себе. Разговаривайте, не буду мешать, — добавил он и ушел.
— Что это с ним? — озадаченно спросил Артист. — Разве я ляпнул что-то не то?
— Он повернут к нам доброй стороной души, — тем же вечером сказала мне Ольга. — Не завидую тому, к кому он повернется злой стороной. У меня почему-то такое чувство, что там — ад.
У меня было такое же чувство.
* * *
Я уже привык к тому, что Калмыков говорит только то, что считает нужным сказать. Продолжение расспросов, даже в самой осторожной форме, делала его бесстрастность холодной, готовой перейти во враждебность. Но на этот раз я не намерен был отступаться.
— Послушай, — сказал я ему. — Я не лезу к тебе в душу. Ты не хочешь знать, что рассказал мне генерал Лазарев. Твое право, хотя он рассказал много такого, о чем ты не знаешь. Но сейчас я задаю вопросы по делу. Ты хочешь понять, что с тобой произошло?
— Да.
— Так помогай, а не строй из себя сфинкса! В конце концов тебе это нужно гораздо больше, чем нам!
— Зачем это нужно вам?
— Не знаю, — честно ответил я. — Мы не привыкли бросать своих в беде.
— Я для тебя не свой, — бесстрастно, отчужденно, почти высокомерно сказал он.
И это его высокомерие меня взбеленило.
— Ты все сказал? Тогда послушай меня. Док полгода не отходил от тебя. Он вытащил тебя с того света. Ты стал для него своим. А значит, и для нас. Но мы не навязываемся. Ты сказал: каждый человек несет в себе свою смерть. А я тебе другое скажу: каждый человек несет в себе свою жизнь. И не только свою. Когда ты гробишь себя, ты предаешь всех, кто с тобой связан. Ты предаешь свою жену. Ты предаешь своего сына. Помни об этом. А теперь можешь встать и уйти. И делать что хочешь.
Он встал. Но не ушел. Постоял у окна, глядя на оловянный блеск Чесны и желтую полегшую осоку по берегам, и вернулся к столу. Положил на старые доски столешницы большие сильные руки, посмотрел на них так, будто это были не его руки, а какой-то предмет неизвестного назначения. Сухо кивнул:
— Что ты хочешь узнать?
Вообще-то я хотел узнать, зачем к нему в колонию приезжал президент Народного банка Буров собственной персоной, но понял, что сейчас можно задать вопрос гораздо более важный. И я его задал:
— Ты намерен убить Мамаева?
— Да, — сказал он, ничуть не удивившись, откуда я это знаю.
— Почему?
— Контракт.
— С кем?
— Неважно.
— Ладно, не говори. Я и так знаю. Давай с начала. Когда к тебе приезжал этот человек? — показал я на экран, где в нелепой позе, с занесенной над ступенькой длинной журавлиной ногой, застыл президент Народного банка.
— Полгода назад. Он прилетел в лагерь на вертолете. Меня дернули из промзоны к начальнику колонии. Когда меня привели, начальник вышел. Он сказал, что прилетел из Москвы, чтобы поговорить со мной.
— О чем?
— Он сказал, что будет амнистия, и он меня вытащит.
— Он представился?
— Нет. Сказал, что тот, кто подставил меня, подставил и его. Поэтому он заинтересован, чтобы я вышел.
— Что еще он сказал?
— Он показал мне документы. В одном было написано, что преимущественное право распоряжаться квартирой Галины имеет банк «ЕвроАз».
— Это банк Мамаева, — подсказал я.
— Знаю. И в любой момент квартиру у нее могут забрать или заставить выплачивать семьдесят тысяч долларов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81