— Я не спорю. Пусть друг детей. Но грехов на ем, как репьев на кобеле Балаболе. Как умрет — всё их и помянут.
— Не может такого быть, — пытался я продолжить защиту Великого и Вечного. — Как же так?!
— А вот так. По законному закону, — сказал Калистрат. — О тех, брат, кто стал мортуисом, весь веритас мигом выводят наружу. И этот закон, Рыжий, огульную силу имеет.
Калистрат взглянул намою застывшую в изумлении физиономию и засмеялся.
— Что глаза округлил? Прожевать не можешь? То-то, брат, здесь пригодно одно объяснение — наука! Или вот я тебе пропишу рецепт: «Олеум рициникумкапсулум нумер три». Понял, что такое? Нет! Вот и конец тебе, друг ситный. Потомукак с моей прописи пронесет тебя до полной желудочной чистоты. А все потому, что знаю язык мудрости — латынь. Это я тебе, касатик, в рацион касторочки насуропил. А себе всё другое. Например, спирти вини ректификати квантум сатис. Или еще…
Он поскреб затылок, должно быть, забыв подходящие слова. Потом сплюнул, махнул рукой и вернулся к теме, которую вил поначалу:
— Когда я работал в аптеке у Семена Сидоровича Мармерштейна, не одну такую пропись оестествил. И теперь объясняю: мортуис веритас — это значит, на мертвого поливай все, что имеешь, без сожаления. И тебе уже никто ничего не сделает. Даже в суде при случае оправдают. Одно слово — веритас!
Я сидел оглушенный, перевариваякак быть и что предпринять при подобных невыясненных обстоятельствах. И вот с той поры, может, конечно, и безосновательно, но до сего времени горжусь, что сумел тогда пренебречь нарушенным девичеством сталинского идеализма и не уподобился славному герою юности нашей Морозову Павлику. А ведь была мысль: рассказать Ивану Бочарову о высказываниях Калистрата Перфильева, касавшихся личности Вождя и Учителя всех народов, свободных и угнетенных. И всё же, укоренный великой совестливостью, сдержался: ведь только мне одному, с глазу на глаз, с языка на ухо дядька Калистрат поведал правду о веритасах, которые посмертно положено напускать на всех мортуисов. Мог ли в таких обстоятельствах я стать глашатаем, с языком как коровье ботало, и звонить на весь свет о тайне, сказанной наедине? Смолчал. Тем самым, как теперь понимаю, оставил Перфильева на свободе, не оговорил, не приговорил.
И еще был один памятный разговор с Калистратом. Я его уел обидным словом. Сказал, что всё он делает хорошо, когда видит личную выгоду, а не общественный интерес.
Калистрат долго молчал, кусая губу. Потом, словно даже не ко мне обращаясь, тихо сказал:
— Кто же тебе голову мусором залопатил? Разве же обчий наш интерес не из личных выгод складывается? Почему я должен делать что-то на обчество, опуская из виду себя? Все мы вместе достигнем блага, когда каждому станет в жизни медово-масляно…
Он опять покусал губу. Потом грустно, будто пророчествуя, сказал:
— Что касается дядьки Калистрата, то он свой гонор имеет. И если сложатся жизненные обстоятельства, то за обчество живота не пожалеет.
Не врал Калистрат, не хорохорился передо мной, как перед девкой. Он погиб, отдав свой гонор и жизнь во имя других. Случилось это в Большую войну. Калистрата Перфильева призвали в армию в пятую очередь. Староват был дядька, слабоват зрением, хлипок в коленках. Все это знали и видели, но военная нужда припекала и, подскребая резервы по деревенским сусекам, дядьку отправили в армию. Потом случилось так, что на станции, где стоял воинский эшелон, загорелся товарный состав, в котором везли ребятишек-детдомовцев. Один из вагонов, охваченных огнем, был закрыт. Изнутри слышался детский крик и плач.
Калистрат, обжигая руки, рванул и отодвинул тяжелую дверь, запрыгнул в вагон и стал выкидывать оттуда начужие руки оравших и сопротивлявшихся детишек. Он спас полсотни жизней, когда прогоревший короб вагона рухнул, погребая спасителя с очередной жизнью в руках.
До деревни эту весть донес Аниска Востриков, прихромавший с войны на деревянной чурке, подаренной ему от щедрот государства вместо ноги.
Так и остался в моей памяти Калистрат Перфильев задумчиво произносящим: «Надо будет, живота за обчество не пожалеем».
Что поделаешь, так уж создан наш человек: каким бы ни был в жизни обычной, при обстоятельствах ломких, трудных, он часто отбрасывает личное, суетное и берет на себя удар, который мог обрушиться на других. Так бывало не раз. Так и будет еще неоднократно.
Когда за черной «Волгой», на которой уехал Главный, осела пыль, я не знал, не ведал, что Зернов уезжал на безогласный подвиг.
А мы — суетные и мелкие — оставались на берегу Страмно-Славного озера тешить усладой ловчего промысла свое самолюбие.
Поскольку до зорьки оставалось еще достаточно времени, наш Дорогой Гость ушел отдохнуть в большую палатку, разбитую для него на удалении от общего табора. И сразу вокруг нее заняли места суровые дяди.
Первый, проводив Гостя, пошел в палатку, где стоял стол с телефонами, чтобы дать ход делам, которые не терпели застоя. Увидев меня, он кивнул, приглашая с собой.
— Зайди, есть разговор.
В палатке уже ждал приема областной прокурор. Он срочно приехал сюда из города по каким-то важным соображениям.
— Что у тебя? — спросил Первый небрежно, будто уличал Прокурора в чем-то преднамеренно нехорошем. — Утерпеть не можешь? Опять, небось, грязь раскопал?
— Приходится, Алексей Георгиевич, — вздохнув тяжко, ответил Прокурор. — Несколько срочных решений.
— Докладывай, — милостиво разрешил Первый.
— Дело по поводу автонаезда. Вы уже знаете, что сын Колупаева задавил на «Волге» мать и ребенка. Надо возбуждать уголовное дело.
— Не надо, — сказал Первый как отрезал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89