— Это я.
— Лоренс… уже поздно.
— Я не могу заснуть.
— Сколько времени?
— Я не знаю. Поздно.
— Это все вино.
— Я знаю. Я знаю, Анна, — говорит он и умолкает.
— Что?
— Поговоришь со мной? Совсем недолго. Пока я не начну засыпать.
— Сам знаешь, что поговорю. — Она знает, что он знает. И всегда будет знать, но даже не знает, почему.
— Ох, спасибо. Как хорошо. Ты очень добрая. Ну? Ты спала? Я тебя разбудил?
— Нет, еще не спала.
— Что ты делала?
— Разговаривала с матерью. — Она бродит по комнате. Сон улетучился, в голове проясняется. Ночная птица.
— Ева приехала?
— Нет, слава богу.
— О да. Я звонил, было занято. Ты знаешь, она мне всегда нравилась.
— Забавно, она только что сказала то же самое о тебе.
— Неужели? Как мило с ее стороны. Так. И что ты делаешь теперь?
— Исследую холодильник.
— Так поздно.
— Для Бирмы.
— Счастливчик Бирма.
— Вообще-то я еще работаю. — Она прислоняется к стеклу, неуверенно расслабляется. Плечи мерзнут. Иногда по ночам — обычно по ночам — Лоренс бывает самим собой. Иногда нет. Дождь все стучит, стучит за окном.
— Ты слишком много работаешь.
— Все так говорят.
— И ты знаешь, что еще говорят.
— Что?
— Сплошь работа и никаких развлечений.
— Я развлекаюсь.
— Ну конечно. Над чем ты работаешь?
— Ничего особенного.
— Это он?
Она слышит, как меняется его голос. Ее всегда бросает в дрожь, когда природная горячность Лоренса выходит за пределы комфорта. Такое случалось и прежде, столько раз — не сосчитать. Проще всего повесить трубку, оставить его наедине с собой, проще всего. Но она здесь. Слушает.
Лоренс думает, это потому, что она все еще любит его. Он никогда не говорил, но она знает.
А она никогда не говорила ему, что, как бы ни любила его — в разное время по-разному, — все перевешивало сознание вины. Никогда не хватало времени объяснять.
Годы прошли с тех пор, как Лоренса из-за жалоб вынудили уйти на пенсию. Анна вспоминает, как ее вызвали пред светлые очи Совета. Вспоминает облегчение от того, что не она совершила ошибку. Она пыталась объяснить его запои, перепады настроения, и они все это уже знали. Она сказала, что чувствует, как Лоренс теряет самоуважение, и они кивнули и подняли глаза от экранов, будто знали и это.
И все это было правдой. В Налоговой о Лоренсе знали почти все. Но Анна не может вспомнить, почему не солгала. Это же было нетрудно. Вместо этого вспоминает свою убежденность, веру в то, что поступает правильно. Ради достоинства Лоренса и ради клиентов. Ради Налоговой и ради себя. Она делала то, чему научил ее Лоренс: собирала все факты.
Трусость, подумала она. Это была трусость — не солгать.
— Это он? — снова говорит он. — Ты занимаешься Джоном Лоу?
— Да.
— Ты знаешь, я почти ревную.
— Не стоит.
— А-а. Скажешь мне, когда будет пора, ладно? — Голос его становится густым, капризным. — Ты знаешь, я ему никогда не доверял.
— В прошлый раз он тебе вроде был вполне симпатичен. Ты сказал, что надо его отпустить.
— Лучше так и сделать. Поэтому я, собственно, и позвонил. Анна, я считаю, ты слишком уперлась в это дело. Будет очевидно лучше, если ты его отпустишь…
— Для меня не очевидно.
— Ну, правда же, ты могла бы применить к нему презумпцию невиновности.
— Это кто здесь невиновен? И с каких пор ты его ангел-хранитель?
— Послушай, что я хочу сказать. Что я говорю. Люди относятся к нему, как к богу. Щедрому, денежному домашнему божку. Они верят в его невидимые деньги. И кто я такой, чтобы судить? Может, лучше него бога и не придумать. Но он не святой.
— И что это значит?
— Ох, ну хватит. Он делец, Анна, ты таких видела достаточно. Джон Лоу годами проворачивал сомнительные сделки. Он такой же, как все, он только пристрастился скрывать свои грязные дела.
— Он не считает себя дельцом. Он считает себя ученым, — говорит она, предугадав Лоренсов издевательский смешок раньше, чем он раздался. А в глубине сознания жуткие россказни Карла. Истории о человеческом коде. Сон о молодом картофеле, фигура за спиной, белые внутренности, полные цифр.
— В любом случае, — говорит она в безмолвный эфир, — это свободный мир. Пусть занимается тем, что любит, а я вовсе не обязана любить его.
— Мир не бывает свободным, не так разве? Ты должна это знать, ты же инспектор.
— Лоренс, мне пора спать…
— Он совсем не такой, как ты. Как он может быть таким же? Ничего общего.
— Я знаю, — говорит она, и действительно знает, слишком хорошо. — Ты выдумываешь.
— Разве? Шифрование. Способность превращать мир в цифры. Талант, данный свыше, как поэзия или феллацио. Ты думала о том, сколько он проживет?
— Что?
— Ему будут чистить кишки каждую неделю. Его диета будет сбалансирована до последней молекулы. У него будет больше запасных сердец, чем в массовой автокатастрофе. А ты уже сгниешь, дорогая… — Слова долетают жирные и кислые. — Дешевое пойло и отвратительные ночи. Вот что тебе подходит.
— Прекрати.
— Забудь его, Анна. Закрой дело. Он переживет тебя на пятьдесят лет, бросит в мгновение ока, Нью-Йорк…
— Прекрати.
— Ты станешь старой каргой, как я, а он будет трахаться, как кавалерист. Ты думаешь об этом, думая о нем?
Она ждет. Я не плачу. Формально я не плачу. Из глаз ничего не льется. И тогда она все-таки плачет.
Она закрывает глаза. Ничего не слышно, кроме дыхания Лоренса, усиленного микрофоном. Когда он, наконец, говорит, слышно, что он озадачен. Лунатик, проснувшийся от рыданий.
— Анна?
— Что?
— Ох, я думал… — Беспокойство, легкое замешательство. — На мгновение я подумал, может, ты ушла.
— Все в порядке.
— Нет. В порядке? Что я сказал?
— Забудь.
— Нет. Я только позвонил сказать… — Она знала, что так и будет, его голос дребезжит от алкоголя и зарождающейся вины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77