В хмуром небе прячутся столбы света, огромные, как облака.
Дождь бормочет за стенами. У нее болят глаза — она знает, скоро боль захватит голову. Она сохраняет изображение, выключает компьютер. Отодвигается.
Просыпается одеревеневшая, в пальцах тупая пульсация от клавиатуры. Некоторое время сидит на кровати, опершись на руки, склонив голову, сон уходит, как похмелье. Снаружи мир зеленеет под ясным небом, газоны и последние листья на деревьях тяжелые, сочные, будто вернулось лето.
Она бредет вниз. Забыла включить радио на ночь, и в кои-то веки дом погружен в тишину. На кухонном столе — ночной кофе, там, где она его забыла, покрыт радужной пленкой.
Она выливает остатки из чашки, варит свежий кофе, включает новости. Два эксперта обсуждают лорда Лукана и пластическую хирургию. Голоса тихие, ровные. Умиротворяющие, словно прогноз погоды. Можно не слушать, и так понятно, что в итоге заговорят о Джоне. Целыми днями больше ни о чем не говорят. После исчезновения он стал еще популярнее. Будто часть ее жизни оказалась на виду, будто на нее каким-то образом смотрят личности, что всегда остаются в тени. Она не забыла — не позволила себе забыть, — что этого однажды и пожелала. Не подумав. Я хочу перестать наблюдать. Я бы предпочла, чтобы наблюдали за мной.
— И другие новости: первые судебные иски к Джону Лоу поданы в семи городах Японии. Гражданские иски против Лоу и «СофтМарк», компании, несущей ответственность за СофтГолд, грозят в ближайшие недели вылиться в тысячи подобных исков, и британские суды готовятся…
Она так и не купила новый холодильник. Все эти недели питается едой на вынос, холодной утром, горячей по ночам, ест одно и то же дважды в день, в доме скопились коробки — хрупкие, тошнотворные, — и они угнетают ее. Теперь вместо них фрукты, каждый дороже, чем она может себе позволить, и на удивление дешевые пирожные из еврейской лавки на Лоуэр-Марш. Утка и грецкие орехи, соленая рыба и зеленые манго.
Она приглушает радио, заворачивает два пирога в бумагу, берет с собой в машину и съедает по дороге, на восток к Вестминстеру и дальше.
Оба города снова изменились. Чудной праздник увядает. Один магазин из двух или трех еще закрыт щитами или решетками. Людно, как всегда, но толпы теперь собираются в странных местах, будто потеряли природный инстинкт навигации. Центральные улицы пусты, но Гайд-Парк битком набит зеваками, неумолимо терпеливыми под деревьями. Анна не понимает, чего они ждут. Когда кто-нибудь что-нибудь скажет, когда что-нибудь случится.
Возле Тауэра она пересекает реку. Дорожные предупредительные щиты над головой, один темный, второй сигналит, что к востоку дорога свободна. Она размышляет, не о том, что впереди, а о первых днях в Налоговой. Тенью следует за ментором. Лоренс учит ее.
Всегда помни, ты работаешь не только с цифрами.
Его голос согревает ее. Запах его кожи. Его свежесть, как одеколон.
А с чем еще я работаю?
Ладно. Человек живет в маленькой стране. Девятнадцать лет он откладывает все, что может. На двадцатый год — подъем фондовой биржи. Все вкладывают деньги, куда ни плюнь — эксперт. Соседи богатеют в один миг. Человек вкладывает свои сбережения, и рынок немедленно падает. Люди теряют денъги, землю, все уходит на возвращение ссуд. И наш парень теряет все, что имел. Как он поступит? Сойдет с ума?
Как будто это вопрос. Лоренс смеется. Ей тогда это не нравилось. Что он смеется над ней. В ту ночь она поедет домой вместе с ним, в первый раз, выпьет с ним за полночь, уснет на кушетке в кабинете. Проснется, а он стоит над ней. Голый, с ноющим членом, набухшим, как синяк.
Конечно, сойдет с ума. Ты бы не сошла?
Может быть. Не знаю. А ты?
Мы не обо мне говорим, благодарение господу. Мы говорим о нем. Из-за чего он сойдет с ума?
Из-за денег. Пожимает плечами. Просто денег. И Лоренс мотает головой, так серьезно, что лучше бы снова посмеялся.
Не только из-за денег. За деньгами всегда что-то есть.
Рядом с Fret Maritime, Fret Arien она тормозит. Над Эрит-Рич бесцветное небо, растерявшее голубизну. Пара дюжин людей ждут у ворот. Трое полицейских переговариваются в стороне. Она выходит из машины, никто не смотрит, только женщина в льняном костюме наблюдает, как она приближается.
Стены обезображены. Очертания надписей, тусклые неоновые краски, граффити уже затерты до неразборчивости. Запах мочи, политой химическим освежителем воздуха. Тонкие, сухие лепешки дерьма. Широкая вмятина на воротах, словно их безуспешно пытались протаранить. У разбитой панели интеркома глазом циклопа болтается слепая разбитая камера слежения.
Анна идет к полицейским. Они поворачиваются все сразу, двое мужчин и женщина. Похожие, как тройняшки, профессионально доброжелательные непроницаемые лица. Она уже вынимает карточку, пускается в объяснения, но женщина останавливает ее:
— Вы здесь по делу?
— Да, вообще-то да. Я из Налоговой. Я сотрудничаю с детективом Минтсом, Нью-Вайн-стрит…
— Минтс. — Голос обесцвеченный, холодный, без всякой связи с выражением лица. Один из мужчин берет у Анны бумаги. — У вас есть удостоверение личности?
Она протягивает карточки. Пока женщина проверяет ее отпечаток в компьютере, третий полицейский снимает с пояса мобильный, звонит, говорит очень тихо, Анна не разбирает слов. Только чувствует, что говорят о ней, интуитивно, и ей неприятно.
— Хорошо. — Женщина возвращает Анне карточки, смотрит на коллег. — Что-то не так?
Офицер с телефоном качает головой:
— Ее ждут.
— Проводить вас некому, — сурово сообщает женщина. — И дом довольно далеко от ворот…
— Я здесь бывала, — говорит Анна, и офицер поднимает брови, словно поверить не может, что ее перебили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77