Я вышел на крыльцо и посмотрел Возлюбленному в след. Он шел медленно, нелепо размахивая руками, высоко и неуклюже поднимая ноги, словно боясь повредить свежевыпавший снег.
Он был страшен как смерть, этот Женька Возлюбленный. Он был плохо одет. От него пахло сырым подвалом и немытым телом. Он возбуждал щемящее чувство вины, от которого хотелось вылезти из собственной шкуры. Хотя в том, что он стал таким, виноват только он, а никак не общество, и уж ни в коем случае не я. Если бы он попросил у меня денег, или хотя бы съел весь пакет сушек, это чувство вины, может, и не взяло бы меня за горло. Но он просто закрыл за собой дверь — аккуратно и быстро, чтобы в мое жилище не проник холодный воздух. И как это ни смешно, я почувствовал себя лично ответственным за его разбитую морду, отбитые почки, и то, что он чудом не замерз в кустах, потеряв сознание.
— Эй! — крикнул я Женьке. Он не понял, что это ему, и продолжал шагать, высоко поднимая ноги.
— Возлюбленный! — заорал я, и это слово странно прозвучало в пустом, заснеженном школьном дворе.
Женька застыл на секунду и резко обернулся.
— Куда ты шагаешь? — крикнул я, злясь на себя. — Ворота там. Ключ у меня.
— Да я перелезу, — махнул рукой-лопатой Женька. — Чего тебе бегать?
— Ходи сюда, — приказал я, и Женька потрусил ко мне, высоко задирая ноги в кирзовых сапогах.
— Ты бы, брат, зад не морозил, мне этот забор перемахнуть как два пальца… обплевать, — запыхавшись, сообщил он мне радостно.
— У тебя же почки отбиты и ноги болят, — буркнул я и пошел зачем-то к воротам, хотя ключей у меня с собой не было.
— Да ух ты господи, справился бы, — бежал за мной Женька вприпрыжку.
Мы подошли к воротам.
— Ключи забыл, — хлопнул я себя по карманам и пошел обратно в сарай.
Женька попрыгал за мной.
— Да через забор я, чего ноги топтать…
В сарае я взял ключ от ворот, положил его в карман, но никуда не пошел, а сел на лежак. В конце концов, подумал я, я в этом сарае только ночую. Ну, иногда между уроками прибегаю сюда, чтобы попить кофе или чай — уж больно они в столовой паршивые.
— Знаешь, — сказал я Женьке, — я в этом сарае только ночую. Иногда кофе пью днем. Куда ты попрешься с такой рожей? Оставайся.
Женька вытаращился на меня глазом, который мог открыть.
— А можно? — шепотом спросил он.
— Я же говорю, оставайся, — раздраженно ответил я. Терпеть не могу чувствовать себя благодетелем. Не дай бог, руки кинется мне целовать. Но Женька не кинулся. Он сказал:
— Ты это, не думай, я не нахлебник. Если в школе чего надо… Хочешь, я территорию от снега чистить буду?
— Хочу, — сказал я. — Принесу тебе из школы лопаты. Ты только пока не высовывайся с такой рожей. Тут дети ходят, и учительницы… того, дамы все-таки.
Женька закивал и стал усиленно тереть свой единственный худо-бедно открывающийся глаз. Я испугался, что его прошибла слеза, схватил ключ от школы и выбежал из сарая.
* * *
Я люблю школу утром. Когда коридоры пустые, звуки шагов гулко отлетают от стен и уносятся вверх, на третий этаж. Когда технички гремят ведрами и возят мокрыми тряпками по полу, делая его блестящим и чистым, словно миллион ног не носились по нему вчера вечером. Я чувствую себя королем в этой утренней, пустой школе, и жду, когда хлопнет входная дверь, и первые ученики поднимут гомон в раздевалке. Девчонки оккупируют все зеркала, а пацаны походят-походят, да найдут повод начать дружески-боевые действия друг с другом. Я очень люблю школу утром. Только утром тут бывает какой-то особенный запах, до сих пор не знаю, что это такое — может, это просто запах свежевымытого пола? Только утром бывает ощущение, что новый день принесет что-нибудь неожиданное и приятное. Например, охламоны из десятого «в» выучат, наконец, по датам ход Великой Отечественной войны, а то беда у них с датами. Я с трудом смог вдолбить им сорок первый и сорок пятый года, остальные же вехи этой войны они озвучивают даже с цифрой «тысяча восемьсот». В общем, есть, над чем работать. И это радует.
Открыв школу, я стал командовать техничками, распорядившись, особенно тщательно промыть спортзал и помещение тира. Тиром я особенно дорожил. Пацаны визжали от восторга, когда помогали мне его обустраивать — продумывать ловушки и отражатели для пуль, устанавливать мишени. Помещение под свою идею я выклянчил у Ильича на первом этаже, и все, что было связано с тиром, обставил особой, важной атрибутикой: оружие выдавалось только под роспись, комната была на сигнализации, на двери дорогущий кодовый замок. А также я взял за правило каждый раз, когда закрывал тир, опечатывать его.
Я содрал бумажную полоску с двери, открыл замок, и впустил в тир техничку с ведром и шваброй. Мытье полов здесь происходило исключительно под моим присмотром.
— И чего ты меня всегда караулишь? Что, думаешь, я твои ружья попру и торговать ими пойду? — раздраженно проворчала под нос баба Капа, начиная возить плохо отжатой тряпкой по полу.
— Тряпочку получше отжимайте, — посоветовал я ей. — Каждый должен делать свое дело хорошо.
— Вот и делай. Я же не учу тебя патроны вставлять.
— И слава богу, что не вы меня учите вставлять, только тряпочку все равно получше отжимайте, а то сохнет долго и разводы остаются.
— Это у тебя разводы, а у меня — узоры, — пробурчала баба Капа.
Странные люди, эти женщины. Даже если ей без двух дней сто лет, даже если ей можно играть Бабу Ягу без грима, и даже если ее статус определяет ведро и тряпка, все равно последнее слово должно остаться за ней. Бабе Капе плевать, что я не последнее лицо в школе, правая рука директора, и вообще, незаменимый человек. Она тоже и правая рука, и незаменимый человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14