— Какой ты, говоришь, Женька?
Он загоготал, открыв пасть с сильным перекосом влево, видимо, справа отек был сильнее, и это делало его мимику ассиметричной. Мне опять настоятельно захотелось заорать и, как в детстве, спрятаться с головой под одеяло.
— Женька я, Возлюбленный! Фамилия моя такая, могу паспорт показать!
— Не надо, — отмахнулся я. Мне совсем не хотелось проверять у него документы: жив и ладно. Я встал и пошел включать чайник.
— Я тут похозяйничал немного, — смущенно сказал Женька, и я обнаружил, что чайник уже горячий, буржуйка растоплена, а в жестяном баке умывальника свежая порция воды, налитой из ведра, которое я каждый вечер приносил с собой из школы.
Я посмотрел на мужика. Здоров он был сильно: ростом с меня, широченный в плечах, костистый; лет ему было, не поймешь сколько: может, тридцать, а может, шестьдесят. Он снял сапоги и телогрейку, остался в растянутом свитере и босиком.
— Только ни заварки у тебя, ни кофе, — сказало чудовище по фамилии Возлюбленный. — Все баночки пустые. Что, хреново сторожам платят?
— Хреново, — согласился я и налил в граненый стакан кипяток из железного электрического чайника.
— А ты сахарку туда кинь, веселее будет, — посоветовал Женька. Говорил он с трудом из-за разбитого рта, но советы давал охотно.
Я взял из коробки два куска рафинада и алюминиевой ложкой размешал его в кипятке.
— Присоединяйся, — позвал я Возлюбленного разделить со мной трапезу.
Он шагнул к столу, взял железную кружку и повторил мои манипуляции с кипятком и сахаром.
— Да, — вздохнул он, отхлебнув кипяток, — скуден быт доблестных сторожей.
— Я учитель, — счел нужным я на этот раз поправить его, и достал из шкафа пакет с сушками. Вообще-то по утрам я варю себе пакет геркулеса, но сейчас на это не было времени. Женька взял одну сушку и бросил ее в кружку с кипятком. Я усмехнулся потихоньку — с его зубами только манку-размазню хлебать.
— Скуден быт самоотверженных учителей, — сказал Женька, жадно рассматривая, как набухает в кипятке сушка.
— А ты знавал лучшие времена? — хмыкнул я.
— Хочется сказать, что да, но придется признать, что нет. — Для своего бомжеватого вида он очень витиевато выражался. — Но я точно, брат, скажу: стакан кипятка и крыша над головой — это уже хорошо.
— У тебя все цело — руки-ноги? Кто тебя такого коня так уделал? Ты что, не отбивался?
— Так пацаны, дети еще! Я если такого пацанчика ударю, даже вполсилы — убью сразу! Подошли, говорят, дай, батя, курить! А я уже год не курю — не на что! — он гоготнул. — Так и сказал, не курю я, пацан, и тебе не советую. Их трое подошло, а потом человек пять еще откуда-то налетело. И столько в них злости! Не столько силы, сколько злости! Повязки какие-то белые на рукавах, на них черный крест нарисован. С ног меня сбили, пинать начали. Я думаю, если задену кого — сяду потом, у них мамы-папы, а я — бомж, хоть и Возлюбленный, но отброс общества. Поднялся я на корточки и побежал, сначала на четырех, потом на двух. Слышу, они сзади догоняют и орут кому-то: «Игореха, стреляй!» И ведь, правда, пальнули, гады, только темно, промазали. Гнались они за мной метров двести. Стрелять больше не стреляли, но гнались. Я уже все, думаю, выдохся. У меня ноги больные, почки они отбили, глаза кровью залило, не вижу ничего. Тут смотрю, забор высокий, я через него и перемахнул. Думаю, раз забор, может, охрана какая есть. Слышу, сзади кричат: «Отбой, пацаны, там Дрозд в сарае, он от бабы своей свалил!» Я до кустов добежал и сознание потерял. — Он потер заскорузлой ладонью-лопатой висок. — Сотрясение у меня, наверное, ну ничего, оклемаюсь, да пойду потихонечку.
То, что я услышал, мне не понравилось настолько, что расхотелось и пить и есть.
— Дрозд в сарае — это ты? — спросил Женька.
Я кивнул. Хоть я и стал официально Глебом Сазоновым, погоняло Дрозд, данное мне детками, когда я был Петром Дроздовым, приклеилось ко мне намертво.
— Будем знакомы, — тоже кивнул Женька и посмотрел на меня, странно вывернув шею, как косые люди рассматривают иногда вблизи предмет. Я не сразу понял, что он так смотрит на меня, потому что левый глаз у него не открывался вообще, превратившись в синюю сливу, а правый он все-таки раздирал в узкую щель.
Женька вилкой подцепил размокшую сушку и закинул ее в несимметрично открывшийся рот. Я отвел глаза и не стал смотреть, как беззубый Возлюбленный справляется с размоченной сушкой. Кстати, для беззубого человека он на удивление чисто говорил — не шепелявил, чудом выговаривая все буквы, не коверкал слова.
Я отвел глаза и задумался. Мне было о чем подумать. Из рассказа Женьки следовало, что на него напали и избили подростки. Подростков было человек восемь, и на рукавах у них были белые повязки с черным крестом. Одного из них звали Игорь, и у этого Игоря было огнестрельное оружие. Подростки не рискнули преследовать Женьку на территории школы, потому что знали, что «Дрозд в сарае, он от своей бабы свалил». Значит, подростки эти учились в моей школе. Или, по крайней мере, некоторые из них.
* * *
Неделю назад, когда в городе начались первые толчки, в школу пришла Ритка Грачевская, инспектор по делам несовершеннолетних, курировавшая нашу школу. Всегда подтянутая и веселая, Ритка была встревожена, не накрашена, и чем-то сильно расстроена. Она была в форме капитана милиции, хотя редко ходила в погонах, предпочитая узкие брючки и свитера.
— Слышь, Петь, — начала она.
— Глеб, — поправил я, не собираясь мириться с не своим именем.
— Глеб, — кивнула Ритка. — Пойдем в учительскую, поговорить надо.
Мы устроились в учительской, Ритка в дерматиновом кресле, я — верхом на стуле, спинкой подперев подбородок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14