Зубы блестели, влажные и белые. За ее покрытым бледно-фиолетовой тенью телом и матово-белым платьем на сверкающем желтом шелке стены выделялась красновато-желтая подушка.
Но разговор утомил ее. Она чувствовала, как снова сжимается сердечный мускул. Кончики ее пальцев горели от холода. Она позвонила и приказала закутать себе колени одеялом.

Тамбурини не понимал, зачем ему позволять этой умирающей запугивать себя.
— Ваша светлость, имеете какие-нибудь возражения мирского характера? — спросил он. — У вас нет семьи, никого, кому вы могли бы хотеть оставить все это количество миллионов… Столько денег! — сказал он, надув щеки.
Она подумала. Нино? Богатство слишком рано разрушило бы его. Маленькая Линда? Что нужно ей, тихо и холодно покоящейся в самой себе! Кто же?
Она ответила:
— Я не имею ничего против — и ничего за.
— Если вы не отдадите вашего имущества церкви, — заметил викарий, — то все перейдет к далматскому государству.
— Да, тогда все получим мы, — подтвердил Рущук. — Ваша светлость, видите, как бескорыстно я вам советую. Только ради спасения вашей души.
— А не потому, что вы представитель финансовых интересов святой церкви? Крупнейший банкир христианского мира?
— Ваша светлость, ошибаетесь во мне. Я не думаю о таких мелочных выгодах. Не станем ли мы на мирскую точку зрения? В таком случае я сужу, как государственный человек, и нахожу, что — как бы выразиться — свободная жизнь вашей светлости требует искупления перед обществом. Доверие к существующему общественному порядку потерпело бы значительное потрясение, если бы дама в необыкновенном положении вашей светлости, титулованная и необыкновенно богатая, по крайней мере в виду смерти, не сделала благонамеренного употребления из своих больших средств.
Он говорил очень быстро, робко опустив губы к свисающему жиру своей шеи, слабо размахивая руками. Тем решительнее декламировал Тамбурини.
— Все — обстоятельства, так же, как божественные и человеческие обязанности, и не на последнем плане собственная выгода, — все склоняет вашу светлость к тому, чтобы завещать свое имущество святой матери-церкви. Я распорядился вызвать сюда нотариуса. Позвать его?
— Церкви или государству, — повторила она. — Они мне одинаково симпатичны.
— Что, если я вместо этого…
Она оперлась щекой о ладонь руки. Полузакрыв глаза, она из золотистой глубины всей своей неумирающей любви глядела на обоих апокалипсических зверей, которых вызвал перед ней ее последний час.
— Если я сделаю три больших завещания? Одно в пользу борцов за свободу среди всех народов и в пользу тех немногих среди народов, которые освобождают свой дух. Второе в пользу произведений искусства, похожих на необузданные сны, тех, о которых буржуа не может знать ничего — словом, произведений искусства. Третье в пользу чудесных островов наслаждения, где люди, без горя и почти без желания, могут забыть, что существует государство, церковь и человечество, которое страдает.
— Вы не посмеете сделать этого!.. — грубо заявил Тамбурини, разражаясь угрозами. — Рущук уверял, что такое завещание было бы недействительно. Будут думать, — пояснил он, — что в нем проявилось безумие, охватившее в последние часы вашу чересчур необузданную душу.
Она ничего не слышала. Ее последняя мечта взволновала ее так сильно, что ей хотелось закричать. Вдруг всю ее, от спины к желудку, пронизала новая боль. Судорога охватила желудок; сердце дрогнуло и замерло. Она со стоном вскочила и снова села.
Посетители вдруг замолчали. Они видели, как выступил пот на ее лбу, как сомкнулись ее веки и ослабли мускулы лица. Лицо этой женщины, которая только что еще внушала им робость и желание, разом сменилось безжизненной маской умирающей. Рущук хрипло заревел. Разъяренный священник без всякого перехода впал в торжественность. Он взял ее ледяную руку и нащупал едва заметный пульс, который то и дело замирал.
— Дочь моя, не бойся. Милость господня над тобой. Смотри, смерть приближается к тебе, как освободитель.
Она, казалось, очнулась; жизнь, точно пламя, осветило ее лицо.
— Не как освободитель, — невнятно сказала она.
Она хотела ее не как освободителя, нет, как возлюбленного, — ее, последнее преображение жизни в полноте ее страданий!.. Она корчилась на спине, тщетно пытаясь выговорить хоть слово. Она чувствовала, как все мужество ее души прихлынуло к устам. И из глубины ее мук, неслышно, но сверкая, точно стая птиц из мрака ущелья, поднималось безусловное утверждение великой жизни и ее неумолимости.
— Ваша светлость, что-нибудь сказали? — спросил Тамбурини.
Вдруг она сорвала с себя одеяло, с усилием поднялась, сделала несколько шагов и громко вскрикнула. Боль заставила ее забыть обо всем. Она опустилась на стул, прижавшись сердцем к его спинке. Но сейчас же встала, выпрямившись и точно прислушиваясь. Ее лицо приняло синеватый оттенок. Затем она стала громко дышать; дыхание вернулось. В то мгновение, когда его не было, она подумала: «Значит, вот так, — и так скоро».
Нет, это наступило не скоро. Она дотащилась до постели, дала уложить себя. Она задыхалась, началась рвота. Нана прикладывала ей горячие припарки. Рущука страх прогнал в переднюю, где он стонал и, не умолкая, говорил. Передняя была полна людей, ждавших каждый своего момента.
Тамбурини закрыл за собой дверь комнаты больной и стал отдавать приказания.
— Нотариус здесь?.. Хорошо, кавалер Муцои, герцогине сейчас потребуются ваши услуги. Она выразила нам свою волю. Ее светлость нуждается только в нескольких минутах отдыха, разговор утомил ее… Врачей! Здесь нет ни одного?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69