У их корней, под застоявшейся водой, образовались очаги гниения. Насекомое с желтой головкой, воевавшее с ними, проникало в их плоды и оставляло в них свои яйца. Железо садовода выдалбливало их ствол — но они хрупкими извивами поднимали его зияющие пустые стены к свету. Пепельная зелень их глав покоилась в нем, серебристо улыбаясь, как уже тысячу лет, — и улыбаясь, не склоняясь ни перед чем, кроме холода, они свершали чудо новых урожаев.
Она часто отдыхала в тени. Подле нее, в дроке, круглились большие свежие арбузы с красными трещинами; ей стоило только протянуть руку, и сок капал на нее. Мимо нее тихо бежал ручей. Наверху, над заборами, в длинные беседки из виноградных лоз спускалась темнота. Листья вплетали в нее светлые узоры. По ту сторону в гибкой синеве высились прозрачные горы. Герцогиня отдыхала, полураздетая, опустив ногу в воду. К ее обнаженному локтю прижимался ягненок. Медленными, неровными шагами проходили мимо нее, поодиночке или парами, старые овцы и бараны с головами, точно вышедшими из мифов. За ней с треском бросались в заросль козы. Старый козел, фантастически скаля зубы, вытягивал свою костлявую голову. Вдыхая острый запах, исходивший от животных и трав, она думала:
«Я точно ослиная шкура, прежде чем ее нашел принц. Не спустилась ли я, как она, чтобы уйти от мучений любви, с террас моей виллы, в лунный свет, не видя цели пред собой? Мне кажется, что в ту ночь меня увез сюда в тележке баран. Ах! Ходить по грязи, научиться переносить солнце, сидеть босой и глядеть на свое отражение в воде: — сегодня я не хочу ничего другого. Те бронзовые фигуры, между солнцем и нивой, которыми я когда-то наслаждалась в Далмации и Риме, как грезами, а в Венеции, как картинами — теперь я замешалась в их толпу, жаждущая, и нетребовательная. Я устала — и в грубой любви этого животного-полубога я отдыхаю от нечеловеческой мечтательности стольких лет, от их невыразимой возвышенности, от их страстей, которые кончались так горько, и от всего, что далеко от природы. Теперь я тихо лежу в траве и хочу только, чтобы она закрыла меня всю и чтобы я чувствовала уже, погребенная, в своей груди движение соков этой земли».
Потом герцогиня и крестьянин бок о бок возвращались домой по темнеющей равнине. Вечернее зарево, точно закоптелое, прорывалось сквозь сумеречную дымку. Наверху расплывалось и расползалось пурпурное облако. Все вокруг трепетало от страха перед ночью. Масличные деревья своими искаженными тенями устремлялись вперед; они убегали, откинув назад верхушки, точно седые волосы: но не могли ни упасть, ни убежать. Далекий, чуткий мрак окутывал путника своей пеленой. Он поднимал его, он делал легче его мысли и чувства. Они вступали на длинную деревенскую улицу. Направо и налево, до самых нив, тянулись мрачные дворы. Вдали виднелся манящий огонек, одинокий, затерянный в обширной равнине. Они добирались до него наконец, ослепленные, усталые, счастливые.
И снова утренний ветер врывался в ее окно, звенел серп, и золотой, как полные колосья, начинался новый день.
Она купалась с Мелек в пруду у горы. Сверху бил источник, а внизу, среди листьев лотоса, стояла Мелек, ослепительно белая на фоне темных кустов. Струи бежали с ее плеч и сбегали по крутым бедрам, она вынимала из волос стебли травы; казалось, лучи исходили из ее грудей, которые она сжимала обеими руками. Герцогиня лежала немного поодаль на песке, подняв голову над водной гладью, и смотрела на высокую женщину. Красота искрящихся капель, среди зелени кустов, у пруда, отражавшего синеву неба, делала ищущую странницу такой же серьезной, молчаливой и лишенной желаний, какой была та в своей животной невинности, среди женщин гарема.
Она купалась с Эминой и Фаридой, которые ни минуты не оставались спокойными и покрывали поцелуями все ее тело.
— Мы из Неаполя, надо тебе знать. О, мы не так неопытны, как Мелек. Наша мать предлагала нас на Толедо мужчинам: нам было всего по десяти лет. Однажды ночью какой-то старик взял нас к себе домой. Он украл нас — о, мы не очень убивались — и продал нас в далекие края, в очень большой город — мы не знаем, как он назывался — могущественному богачу. Тот научил нас разным ухищрениям, и, когда мы показались ему достаточно умелыми, он послал нас в подарок султану, с которым хотел обделать какое-то дело. Но по пути мы попали в руки Измаила-Ибн-паши, и он оставил нас у себя. Так как мы были очень искусны, то сделались его женами. Вот наша история.
— Скажи, красавица, показать тебе искусные игры, которыми мы должны были заниматься с богачом? Или те, которым он научил нас для султана? Всех не знает даже Измаил-Ибн. Тебе мы их покажем… Нет, ты не хочешь? Жаль.
— Садитесь туда, ты на тот камень, Эмина, ты, Фарида, на этот. Я останусь здесь. Пусть волны тихо плещутся у наших ног и перекатываются от одной к другой.
Она улыбалась им и думала:
«Не люблю ли я больше всех ваших ласк отражение в воде, Фарида, твоих медно-красных, высокоподнятых волос и твоих розовых ног? Не сладостнее ли видеть, как твои темные локоны, Эмина, развеваются вокруг твоих теплых грудей, которые устремлены вперед, навстречу ветру, и как ты высоко поднимаешь чашу, в которую сестра твоя, стоя на кончиках пальцев, капля за каплей выжимает ягоду винограда?.. Подождите немного, уже становится темно, всходит луна, — тогда я увижу вас, голубых от волос до кончиков ног, увижу, как бы будете сидеть, поджав под себя ноги, как соберутся мягкими волнами ваши груди, талии, животы, увижу ваши профили под тяжелыми прическами, с вытянутыми шеями, со взглядом, устремленным за пруд, сквозь тяжело нависшие деревья в лунную страну…»
И в заключение своих грез она спрашивала себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69