Никто не может упрекнуть его в том, что он сбежал или сражался недостаточно упорно.— Но он сдал корабль. Каждый капитан королевского флота, оставшийся без корабля, должен предстать перед трибуналом.— Понимаю, но думаю, что в его случае это всего лишь формальность.— В его случае — да, — согласился Джек. — Его тревога необоснованна. Насколько я понимаю, это кошмар наяву.Но на следующий день, когда вместе с Далзилом Джек Обри пошел в заброшенную церковь, чтобы навестить экипаж «Софи» и сообщить им о том, что власти Гибралтара предложили перемирие, боязнь капитана показалась ему более обоснованной. Он рассказал морякам «Софи», что их, как и экипаж «Ганнибала», обменяют, что уже к обеду они будут в Гибралтаре, где получат привычный горох с солониной вместо этих иностранных блюд. Хотя он улыбался и размахивал треуголкой в ответ на громкие крики «ура», которыми было встречено это известие, в душе у него царил мрак.Мрак этот стал сгущаться, когда Джек плыл через бухту на баркасе «Цезаря» и ждал в приемной адмирала, чтобы представиться ему. Он то садился, то вставал, прохаживаясь по комнате, разговаривая с другими офицерами, меж тем как секретарь то и дело впускал в начальственный кабинет людей с неотложными делами. Он удивился тому, как много офицеров поздравили его с делом, связанным с «Какафуэго». Ему казалось, что это произошло так давно, словно бы совсем в другой жизни. Однако поздравления (хотя великодушные и с самыми добрыми чувствами) были произнесены как бы мимоходом, поскольку в Гибралтаре царила суровая атмосфера всеобщего самоосуждения, мрачного уныния и особого внимания к ревностному труду, атмосфера бесплодных споров относительно того, что следовало в свое время предпринять.Когда Джека Обри наконец приняли, он убедился, что сэр Джеймс постарел в одночасье почти так же, как и капитан Феррис. Когда он докладывал адмиралу, тот смотрел на него из-под набрякших век странным взглядом почти без всякого выражения. Он его ни разу не прервал; не было произнесено ни слова похвалы или осуждения, отчего Джеку стало не по себе. Если бы не перечень вопросов, которые он, словно школьник, выписал на карточку, зажатую в руке, он бы принялся сбивчиво объяснять и извиняться. Очевидно, адмирал очень устал, однако он своим быстрым умом сумел выделить нужные обстоятельства, которые отметил на листке бумаги.— Каким вы находите состояние французских судов, капитан Обри? — спросил он.— «Дезэ» в настоящее время на плаву, сэр, и находится в довольно приличном состоянии. То же можно сказать и об «Эндомтабле». Я ничего не знаю о «Формидабле» и «Ганнибале», но вопроса о том, что они будут поставлены в док, нет. В Альхесирасе ходят слухи, что вчера адмирал Линуа отправил в Кадис трех офицеров, а сегодня рано утром еще одного — с просьбой к испанцам и французам прийти к ним на выручку.Адмирал Сомарес прижал руку ко лбу. Он был вполне уверен, что корабли эти никогда не вступят в строй, о чем и доложил в своем рапорте.— Что ж, благодарю вас, капитан Обри, — произнес он немного погодя, и Джек поднялся. — Вижу, вы при шпаге, — заметил адмирал.— Французский капитан был настолько любезен, что возвратил ее мне.— Очень мило с его стороны, хотя я уверен, что его любезность была вполне оправданной. Я почти не сомневаюсь, что трибунал будет такого же мнения. Но, знаете ли, не вполне этично откладывать этот вопрос до суда. Мы рассмотрим ваше дело как можно раньше. Бедняге Феррису, разумеется, придется отправиться домой, но с вами мы разберемся здесь. Полагаю, вы отпущены под честное слово?— Так точно, сэр. Жду обмена.— Какая досада. Мне бы очень пригодилась ваша помощь: эскадра в таком состоянии… Что же, прощайте, капитан Обри, — произнес старик, причем едва заметная улыбка осветила его лицо. — Разумеется, вы знаете, что находитесь под номинальным арестом, так что будьте благоразумны.Теоретически Джек Обри, разумеется, знал об этом, однако слова адмирала поразили его в самое сердце, и он шел по оживленным улицам Гибралтара, чувствуя себя особенно несчастным. Добравшись до дома, в котором остановился, он отцепил шпагу, кое-как упаковал ее и отослал с запиской секретарю адмирала. Затем отправился на прогулку, испытывая странное ощущение, будто он голый, и оттого не желал, чтобы его кто-то видел.Офицеры «Ганнибала» и «Софи» были освобождены под честное слово. Иначе говоря, до тех пор пока их не обменяют на французских пленных того же чина, они были обязаны не предпринимать ничего против Франции или Испании. Они были всего лишь узниками, находящимися в более благоприятных условиях.В последующие дни Джек Обри чувствовал себя еще хуже, хотя иногда гулял то с капитаном Феррисом, то со своими мичманами или мистером Далзилом и его собакой. Было странно и неестественно оказаться отрезанными от жизни порта и эскадры именно в такой момент, когда всякий здоровый мужчина и множество других, которым вовсе не следовало слезать с постели, работали не покладая рук, ремонтируя свои суда. Они трудились как пчелы, а здесь, на этих высотах, поросших скудной травой, на голых скалах между Мавританской стеной и Обезьяньей бухтой, донимали одиночество, сомнения, упреки и тревога. Конечно же, Джек просмотрел все номера «Гэзетт» и не нашел ни единой строки ни об успехе, ни о поражении «Софи». Лишь в двух скудных заметках в газетах и абзаце в «Журнале для джентльменов» скороговоркой упоминалось о неком внезапном нападении, только и всего. В номерах «Гэзетт» приводилась целая дюжина имен офицеров, получивших повышения, но ни слова не говорилось ни о нем, ни о Пуллингсе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151