.." Тебя по двух раз
похвалил... - И вдруг она вспомнила главное: - В Дубовке колхоз рас-
пускают. Районное начальство приехало, говорят, все, забудьте про кол-
хозную кассу, расходитесь и сами об себя думайте. Спасайтесь своими
средствами.
- И правильно, - одобрил Федор. - Поделить все.
- Вы уже поделили... Шалаетесь, как бурлаки... Все тянете. Колхоз
хоть плохой плетешок, а все - затишка. Обещают овечками выдать зарпла-
ту. Может, дадут...
- Куда этих овечек. Сено травить?
- Резать да на базар.
- Сама повезешь.
- А вот Виктор Паранечкин возит. Берет у людей по дешевке и везет,
торгует. Паранечка им не нахвалится.
- Перо ему в зад. А мне гребостно на базаре стоять. Мне лучше сутки
в тракторе, безвылазно... Чем стоять кланяться всем.
- А шалаться - не гребостно...
Для Якова эти разговоры были известными. Кончались они одним - руг-
ней. От стола он ушел к телевизору, потом возил маленькую сестру на
закорках, изображая коня. Ржал он по-настоящему, на всю хату. А потом
снова потянуло его ко сну.
Он уснул и проснулся уже ночью, во тьме. Словно ударило его. Он ви-
дел во сне день прошедший: школа в Алешкине, директорша Галина Федо-
ровна, бородатый муж ее, баба Ганя. Вроде виделось доброе, а проснулся
в испуге. Они ведь ждать его будут, а он не придет. Прийти он не мог,
потому что нельзя было оставить свою школу. Тогда там все кончится,
рухнет. Не будет уроков, повесят замок, цветы померзнут. А через неде-
лю - это Яков знал точно - школу разгромят. Сначала вынут стекла. Го-
ворят, они дорогие. Потом снимут двери, окна выдерут. И пойдут куро-
чить. Первое время - по ночам, таясь. А потом среди бела дня, напере-
гонки, кто быстрее успеет. К Новому году от школы останется лишь пус-
тая коробка с черными проемами. Так растаскивали клуб, детский садик,
медпункт. Так будет и со школой.
Без него все пойдет прахом. Ни Марина Капустина, ни братья ее, ни
тем более Кроха без Якова ничего не смогут. Лишь он знает, как тетради
проверять, ставить отметки. Его Мария Петровна учила.
То, что прежде было гордостью мальчика, стало вдруг горем. Потому
что нельзя было уйти в Алешкин, к Галине Федоровне. И от бессилья
что-либо изменить Яков заплакал. Он плакал редко. "Бычок упористый..."
- говорила мать. А теперь хлынули слезы, и казалось, не будет им кон-
ца. Горячие, волна за волной, они накатывались из груди. И мальчик
плакал и плакал, пока не уснул.
Снова снилась ему школа, теперь своя, но такая похожая на алешкинс-
кую: с просторными светлыми коридорами, с плетучей зеленью по стенам и
потолку, со стеклянной оранжереей. И будто он, Яков, вел по школе и
показывал ее своей старой учительнице, Марии Петровне. Учительница
ахала, удивлялась и хвалила Якова: "Молодец..." А вокруг шумела детво-
ра. Много ребят. И за стенами школы, на хуторской улице, было людно.
Просто кипел народ, как на базаре. Голова от людей кружилась. А Мария
Петровна все хвалила Якова и хвалила: "Молодец, молодец..." - и глади-
ла его по голове горячей ладонью. Было сладко на душе от этих похвал,
слезы подступали. И Яков не сдержался, заплакал. А горячая ладонь гла-
дила голову мальчика и лицо, вытирала слезы, и добрый голос шептал и
шептал: "Ну чего ты, сынок... Ну чего ты плачешь... Ну проснись, не
плачь..." И горячие слезы сушили слезную влагу.
Это мать, сердцем почуяв тревогу и боль, услышала и пришла, сидела
на краю постели сына и не хотела резко будить его, боясь испугать, и
шептала:
- Я здесь, мой сынок... Не плачь... Ну не плачь...
А за окном менялась погода. С вечера прежде обычного смерклось.
Дождь пошел сильнее, гулко барабаня по крышам. Но с вечера же явствен-
но потянул холодный северный ветер. И вдруг в ночи застучала по окнам
ледяная крупа. Не та снежная, белая, словно пшено. А ледяная склянь.
Это шел дождь и замерзал на лету. Секло и секло по окнам, словно шрап-
нелью. А потом пошел густой снег. К утру насыпало его по колено.
К рассвету прояснилось. Заря вставала уже зимняя, розовая. Хутор
лежал вовсе тихий, в снегу, как в плену. Несмелые печные дымы поднима-
лись к небу. Один, другой... За ними - третий. Хутор был живой. Он ле-
жал одиноко на белом просторе земли, среди полей и полей.
МИКОЛАВНА И "МИЛОСЕРДИЯ"
Который год уже по утрам в зеленой глухой чащобе вишен и слив, что
стоят вдоль забора, поет садовая славка. Солнца восход. Прохлада и ти-
шина. И вот зажурчала негромкая птичья песнь. Это - славка. Голос ее
негромок, словно тихий ручей, журчит и журчит. Комочек легкого пуха: с
ветки на ветку, с ветки на ветку, что-то склюнет - и снова журчит.
Никто ее не тревожит.
Окраина поселка. В нашем дворе - покойно. В соседском и вовсе глу-
хая тишь. Там старая Миколавна живет одиноко.
За высоким забором, за зеленой стеной деревьев ни с улицы, ни с на-
шего двора Миколавну не видать. Тем более что ходок из нее - никакой.
Телом тучная, тяжелая, с трудом она движется на подпорах: костыль да
клюка, а чаще - табурет, который толкает перед собой, на него опира-
ясь. Горе - не ходьба. И потому дороги ее коротки: от дивана, на кото-
ром ночует и днюет - то лежа, то полулежа, - до кухонного, обеденного
же, стола. А если по летнему времени на волю захочется из жаркой ком-
натной духоты, то с кряхтеньем и стонами выбирается Миколавна на
крыльцо, надежно укрытое от сквозняков стеклянными рамами и дверями. В
летнюю пору она подолгу сидит в этом стеклянном прогретом скворечнике,
вздыхая и охая, порою что-то мурлычет. Песни ее - словно птичьи, слов
не понять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13