Зимой возводили снежные башни и штурмовали их.
Беседуя, дошли они до Санатлойского квартала.
Когда проходили мимо дворца Хурси, Гиршел, как мальчишка, пристал к Георгию:
— Все равно ведь мы похожи на простолюдинов, — заглянем в ворота дворца, хоть издали посмотрим на пховских девушек.
Георгий и сам был не прочь проникнуть во дворец, но не в присутствии Гиршела. Гость настаивал на своем.
— Может, случайно, хотя бы издали увидим Шорену, — просил он.
Георгий призадумался: «А вдруг он иначе поймет мое нежелание?» — и повел Гиршела в сад дворца Хурси. На балконе было темно. Неожиданно залаяли собаки. Навстречу вышла в сад пховка, невысокая, рябая.
— Добрый вечер,-приветствовала она гостей. Спросили, где Шорена. Женщина замялась. — Монах Афанасий взял Шорену и ее прислужниц в Зедазени на богомолье. Дома осталась одна Вардисахар, она не могла ехать в тот день, была нездорова. Могу позвать ее, если угодно, — сказала рябая женщина.
У них не было желания видеть Вардисахар, и они повернулись было уходить, но пховка не отставала: «Откуда, мол, вы и зачем спрашиваете о моей госпоже».
— Мы кларджетские странники, старые знакомые Колонкелидзе.
— Так подождите немного, Шорена скоро вернется.
— Зайдем в другой раз, — сказал Георгий и направился к выходу на улицу.
Когда шли мимо царских конюшен, Гиршел стал упрашивать, чтобы ему показали царских жеребцов: слыхал, мол, о них, хвалят их очень.
В конюшне стоял запах, который любители лошадей отнюдь не находят неприятным.
Боевые кони заржали, увидев своего хозяина. Георгий любил их безгранично, много испытаний перенесли они, его бранные друзья. Кони были покрыты славными ранами, так же как и молодой их хозяин.
Георгий часто говорил шутя:
— Мы люди, по своей воле убиваем друг друга, но в чем повинны эти бедные животные?
Он подходил к каждой лошади, ласкал, гладил рукой за ушами, трепал гриву, щиколотки, целовал в глаза, называл нежными именами.
Эти прекрасные, верные животные понимали ласку, ржали, фыркали, приветливо мотали головами.
— Тебе говорю, Гиршел, если эриставы свергнут меня с престола, пойду в конюхи и буду смотреть за лошадьми— это даст мне величайшее счастье.
С восторгом разглядывал владетель Квелисцихе боевых коней: меринов, жеребцов, арабских жеребят и текинских кобылиц.
— Знаешь, Георгии, — обратился он к другу детства, — в бою я всегда жалею коней. Сколько раз был готов я вместо коня подставить свою грудь под стрелы врага. Когда Кура унесла Качабураисдзе, я, не жалея себя, бросился за ним, и не только ради него, а ради коня…
Пересекли двор конюшни. В доме конюха Габриэля Кохричисдзе мерцала лучина. Это был обыкновенный деревенский дом с громадным единственным столбом, подпиравшим кровлю. На перекладинах были подвешены окорока, которые коптились в очажном дыму.
Габо суетился в ожидании гостей.
Над очагом, расположенным посреди дома, спускалась цепь, к которой был подвешен гусь. У очага сидела женщина. Она поворачивала гуся, жир стекал в подставленную под ним сковородку. Женщина крылышком смазывала гуся тем же жиром.
Стоял приятный запах. У Георгия и Гиршела разыгрался аппетит.
В хате Габо они застали Китесу, Эстате и незнакомого джавахетского пастуха Ундилаисдзе.
— А ну-ка, узнайте моего гостя, — обратился Георгий к друзьям юности.
Ни Габриэль, ни Китеса, ни Эстате не узнали Гиршела.
Царь не хотел выдавать секрета при чужом пастухе.
— Ну, ладно, — сказал он, — садитесь, давайте сначала выпьем, и потом я представлю вам этого молодца.
Габо влез на чердак и снял оттуда копченый курдюк трехлетней выдержки. И при всем том нищета царила кругом, на стенах висели лоскутья грубой домотканой шерсти, в углу были свалены изодранные мутаки и тюфяки. Три убогие колыбели стояли перед постелью. Дети жалобно пищали.
Мальчуган заливался тонким плачем, который переходил у него в икоту и кашель. Он кашлял и закатывался, как петушок. Женщины, занятые уборкой стола, не обращали на крики ребят никакого внимания. Георгий подошел к ребенку, приласкал его. Приложил указательный палец к подбородку.
— Агу-у-у! Агу-у!
Курдюк положили варить в котел. Гостям подали рыбу с острой подливой. Запах подливы, заправленной сельдереем, раздражал и без того завидный аппетит Гиршела.
Георгий подсел к очагу, взял у женщины крылышко и сам стал медленно смазывать жиром гуся, висевшего над очагом.
— Сколько у тебя детей, тетка?
— У меня? Да у меня двое.
— Близнецы?
— Близнецы, — ответила женщина стыдливо.
— Ну, дай им бог вырасти большими.
Георгий окунул крылышко в сковородку и смазал гуся.
— А чей же третий, тетка?
— Сестра у меня гостит. Этот маленький — ее сын. Бедняжка, заболел коклюшем.
Гиршел жадно поедал сома. Эстате то и дело вносил наполненные вином глиняные кувшины.
— Сегодня я был в гостях у моего побратима, голодом уморил он меня, окаянный! — шутил Гиршел и, свернув тонкий лаваш, обмакнул его в подливу и запустил в рот.
При виде влажных винных кувшинов Георгию тоже захотелось вина. Гиршел передал Эстате очередную чашу.
— Из этой чаши выпьем за здоровье нашего Глахуны, — произнес Эстате.
Георгий взял у друга чашу, поднял ее и сказал:
— Сначала выпейте за здоровье моего гостя Икункелидзе.
Гиршел улыбнулся и ничего не сказал.
— Этот человек приехал в Мцхету жениться. Он переплыл разлившуюся Куру, ибо обычай героев такой: ради возлюбленной быть готовым к любым испытаниям.
Глахуна посмотрел кругом и, убедившись, что женщины вышли, сказал:
— Нет, ребята, неправду я вам сказал. У него в Мцхете живет наложница — из-за нее не пожалел он живота своего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96