Смотрят ему в рот и не дышат.
У меня сердце екнуло: не пройдет он мимо медного очага, обязательно заметит. И правда, потрогал он очаг рукой, посмотрел на свиту нехорошим глазом и говорит:
— Вот куда уходит народное добро!
И обе свиты, и московская, и кавказская, как попугаи затараторили:
— Ай-яй-яй! Вот куда уходит народное добро. Безобразие! Как это возможно? Надо разоблачить расхитителей народного добра и стратегических материалов! К самому строгому ответу!
И все уставились на меня, словно видят в первый раз, и никогда со мной не пили. Я почувствовал, как у меня на шее затягивается петля. И как с того света, еле слышу, что продолжает говорить товарищ Байбаков. А он говорит очень разумные слова:
— Но, с другой стороны, поскольку этот дом для иностранных гостей, вполне допустимо такое расточительство. Пусть иностранцы почувствуют, как широко живет советский народ.
А попугаи тут же подхватили:
Конечно, пусть почувствуют! Пусть завидуют! — И жмут мне руку. Правильно построил, товарищ Мелиава. С выдумкой!
У меня потом шея, где стягивалась петля, месяц ныла, и никакой массаж не помогал.
Мелиава создал мне воистину царские условия. Я жил один во всем этом доме, он всегда как-то неназойливо присутствовал, чтоб выполнить любое мое желание. Какие-то пожилые кавказские женщины, с ног до головы в черном, приносили на медных подносах еду, какую в московском ресторане «Арагви» не получишь, будь даже братом директора и кумом шеф-повара, ставили на стол и молча исчезали. Другие женщины в черном убирали комнаты, стирали мое белье. Все это делалось молча, с угодливыми улыбками рабынь, я полагаю, они по-русски разговаривать не умели.
Каждое утро спускался сверху по тропе одноглазый, заросший щетиной человек в мягких кавказских чувяках и бараньей шапке шерстью наружу, ведя на поводу оседланного гнедого коня. Конь предназначался мне для верховой прогулки. Иногда со мной вместе отправлялся Сандро на буланом коне с седлом, расшитым кавказскими узорами. Кони были чистых кровей, ахалтекинцы, тонконогие, поджарые, с гладкой лоснящейся шерсткой.
Сандро по ведомым лишь ему тропинкам уводил меня далеко в горы, показывая свои владения и открывая мне бездну доселе неведомых тайн. Об одном не распространялся — о своей жене и детях, хотя я знал, что он жил вместе с ними где-то неподалеку, но ни разу не пригласил меня в гости и их не приводил ко мне. Я же не лез с излишними расспросами и довольствовался той информацией, которую, не скупясь, обрушивал на меня Сандро. По пути нам порой встречались вооруженные люди, абсолютно разбойничьего вида, в бараньих шапках и черных шерстяных кавказских бурках на плечах. Верхом. И без лошадей. Они издали почтительно здоровались с Сандро, называя его хозяином, как и шофер Шалико.
— Мои егеря, — с хитрецой и самодовольной улыбкой косился на меня Сандро. — Звери! Ни один вор от них не уйдет! И честный человек тоже! А мне преданы как собаки. Думаешь за красивые глаза? Глубоко ошибаешься. Так и быть, открою тебе одну тайну.
По всем этим людям, а ты видел только маленькую часть из них, давно плачет пуля советского правосудия. Они — вне закона. Бежали или из-под следствия, или из тюрьмы. На каждого объявлен всесоюзный розыск. У меня они, как у родной мамы. В мой заповедник чужая нога не ступит. Пуля в глаз, учти, именно в глаз, а не в лоб, обеспечена. Значит, каждый беглец у меня получает новые документы с переменой, конечно, фамилии, работу на меня, конечно, а не на государство и хорошее содержание, не меньше, чем ответственный партийный работник.
У меня еще ни одного человека пальцем не тронули. Почему? Вся милиция вокруг заповедника получает от меня второе жалованье. Поэтому граница — на замке! И если в Москве вздумают меня прощупать, то у них только один выход: без предупреждения сбросить в мой заповедник воздушный десант. И то с минимальными шансами на успех. Каждый парашютист приземлится с зарядом картечи в заднице — мои егеря удивительные снайперы. Бьют только в глаз. За исключением парашютистов, конечно.
За все время один раз у меня взяли человека. И то не по моей вине, а по его. Это была птица крупного полета. Русский, как ты. В Москве держал подпольные фабрики по трикотажу, делал миллионы. Пока не попался. Вернее, попались его коллеги, а он успел сбежать ко мне. В Москве всех их расстреляли, ему вынесли смертный приговор заочно.
Казалось бы, что лучше? Живи у меня и радуйся. Я его жену сюда доставил, чтобы не скучал по семье. Работой не утомлял. Два года он жил тихо. Потом захотелось ему в оперу. Культурные, понимаешь, потребности. Человек из Москвы, не откуда-нибудь. Поехал на одну ночь в Ереван и… не вернулся. Взяли как миленького и расстреляли. Я ему ничем помочь не мог. Так далеко за пределами заповедника моя сила кончалась.
Но это — единственный случай. Остальные легко обходятся без оперы и живут у меня, как у мамы. Кстати, его жена осталась здесь. Ценный работник. Инженер по трикотажу. Что? Непонятно? У меня тут большие отары овец пасутся в горах. Конечно, незаконно. Куда шерсть девать? Не сдавать же государству — там бы очень удивились. Поэтому есть у нас производство. Делаем свитера и женские кофточки. Дефицитный товар. Покупатель отрывает с руками. Даже в Москву отправляем. Неофициально. Там у нас есть свои продавцы. Конечно, главный товар не это. Что прекрасно растет на нашей земле и цветет тогда, когда в Москве морозы? Цветы. В Москве один цветок зимой — рубль. Миллион цветов — миллион рублей, десять миллионов… Сеем мы в долинах еще кое-что, очень дефицитный товар, за него по головке не погладят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99