А она говорит очень вежливо:
— Да, да, конечно, не смею вас задерживать. И он уходит.

ПИННЕБЕРГУ ВЫСТАВЛЯЮТ КРУЖКУ ПИВА. ОН ИДЕТ ВОРОВАТЬ ЦВЕТЫ И В ЗАКЛЮЧЕНИЕ ГОВОРИТ НЕПРАВДУ СВОЕЙ ОВЕЧКЕ.
Пиннеберг не стал прощаться с Гейльбутом. Наплевать, пусть обижается. Ему попросту невмоготу дольше слушать эту тягучую, тягостную болтовню, он улизнул.
Он пускается в путь — в долгий путь с восточной окраины Берлина до Альт-Моабита, в Северо-Западном районе. Идти на своих двоих вполне его устраивает, ведь до двенадцати еще далеко, да и мелочишку за проезд сэкономишь. Время от времени он мельком думает об Овечке, или о фрау Нотнагель, или о Иенеке — тот скоро станет заведующим отделом, потому что господин Шпанфус, как видно, не особенно жалует Крепелина, — но, в сущности говоря, не думает ни о чем. Так, шагает себе и шагает, заглядывает в витрины, мимо проносятся автобусы, и световые рекламы такие красивые, и в голове нет-нет да мелькнет: «Она ведь женщина, разума у нее нет». Так, кажется, сказал Бергман? Что он понимает, этот Бергман. Вот если бы он знал Овечку!
Так он шагает, и когда приходит в Альт-Моабит, уже половина двенадцатого. Он осматривается, откуда бы позвонить подешевле, но потом все же заходит в ближайшую пивную и спрашивает кружку пива. Он будет пить ее медленно-медленно, выкурит пару сигарет и потом только пойдет звонить, потому что как раз тогда истекут остающиеся до полуночи полчаса.
Но не успели принести пиво, как он уже вскакивает и бежит к телефонной будке. Монета у него давно зажата в кулаке — да, да, давно держит в кулаке — и он вызывает Моабит 8650.
Сначала отвечает мужской голос, и Пиннеберг просит родильное отделение. Затем проходит долгая пауза, и женский голос спрашивает:
— Алло! Господин Пиннеберг?
— Да, сестра. Скажите, пожалуйста…
— Двадцать минут назад. Все прошло благополучно. Ребенок здоров, мать здорова. Поздравляю вас.
— О, как чудесно, большое спасибо, сестра, большое спасибо!
У Пиннеберга сразу сделалось отличное настроение, словно у него камень с души свалился, так он рад.
— А кто родился? Мальчик или девочка?
— Очень сожалею, господин Пиннеберг, — говорит сестра на том конце провода, — очень сожалею, но этого я вам не могу сказать, не имею права.
Пиннеберга как обухом по голове хватили.
— То есть как это так, сестра? Ведь я же отец, мне-то вы можете сказать!
— Не могу, господин Пиннеберг, полагается, чтобы мать сама сказала отцу.
— Вот оно что! — говорит Пиннеберг, совершенно пришибленный такой предусмотрительностью. — А можно мне сейчас к ней прийти?
— Еще чего вздумали? Сейчас у вашей жены врач. Завтра утром, в восемь часов.
С этими словами сестра вешает трубку — говорит напоследок: «Спокойной ночи, господин Пиннеберг», — и вешает трубку. Иоганнес Пиннеберг лунатиком выходит из будки и, не соображая, где он находится, марш-марш прямехонько к выходу; он так бы и ушел, если бы кельнер не поймал его за руку и не сказал:
— Послушайте, молодой человек! А как же пиво? Получить с вас следует.
Тут Пиннеберг приходит в себя и очень вежливо говорит:
— Ах, простите!
Он садится за свой столик, отхлебывает глоток и, видя, что кельнер все еще сердито на него смотрит, повторяет:
— Простите, пожалуйста, мне только что сообщили, что я стал отцом.
— Вот те на! — восклицает кельнер. — Есть от чего очуметь! Мальчик или девочка?
— Мальчик! — смело говорит Пиннеберг: ведь нельзя же в самом деле расписаться в своей неосведомленности.
— Ну конечно! — говорит кельнер. — Это уж всегда так: что дороже обходится, то и достается. Иначе и быть не может. — Потом еще раз бросает взгляд на не вполне очухавшегося Пиннеберга — он все еще ничего не понял — и говорит: — Ладно уж., выставляю вам эту кружку, чтобы хоть как-то возместить ущерб.
Тут Пиннеберг окончательно приходит в себя:
— Никак нет! Никак нет!
Он кладет на стол марку, говорит: «Сдачи не надо», — и пулей вылетает из пивной.
Кельнер недоуменно глядит ему вслед, и наконец до него доходит.
— Вот болван! Он и вправду обрадовался! Ну да еще узнает, почем фунт лиха!
Отсюда до дома нет и трех минут ходьбы. Вот кинотеатр, вот дом, однако Пиннеберг, погруженный в глубокое раздумье, проходит мимо. А раздумывает Пиннеберг над тем, где можно раздобыть цветы до восьми утра. Что делать, если купить цветы уже нельзя, а собственного сада у него нет? Пойти и украсть! А где же и украсть, как не в парках и скверах города Берлина, — раз он, Пиннеберг, берлинский житель, стало быть, он имеет на это полное право!
Так начинается его бесконечное ночное странствие. Одну за другой обходит он площади: вот Большая Звезда, вот Лютцовплатц, вот Ноллендорфплатц, вот Виктория-Луизеплатц, вот Прагерплатц. На каждой он останавливается и глубокомысленно изучает клумбы… Сейчас, в середине марта, на них ничего не растет — какой скандал!
А если даже что и растет, ничего путного тут не найдешь.
Два-три крокуса, несколько подснежников на газонах. Это не цветы, во всяком случае, не для Овечки. Пиннеберг очень недоволен городом Берлином.
И он продолжает поиски. Он добирается до Никольсбургер-платц, а оттуда идет к парку Гинденбурга. Вот он на Фербеллинер-платц, на Оливаэрплатц, на Савиньиплатц. Везде одно и то же. Ничего подходящего для столь торжественного случая. В конце концов он поднимает глаза от земли и видит перед собой куст с ярко-желтыми цветами. Огненно-желтые, как солнце, ветки, и ни единого зелененького листочка; одни только желтые цветы на голых прутьях. Решение приходит мгновенно. Он даже не оглядывается, не наблюдают ли за ним, оставив свои глубокие думы, он перелезает через ограду, шагает по газону и, наломав целый пук золотистых веток, беспрепятственно возвращается назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111