Сперва — опыт, переживание, поступок, и только потом — мысль. И никогда — наоборот.
Иногда я спрашиваю у Криссы, кто я. Это становится нашей дежурной шуткой. Под высоким раскидистым деревом я спрашиваю у нее, кто я, и она говорит, твой отец умер, когда ты был совсем маленьким, и с тех пор я немного потерянный, но из этого своего замешательства я сумел сотворить что-то очень красивое, что-то, что можно назвать настоящим искусством; она говорит, ты — яичница из двух яиц с беконом, ты — картошка, жареная по-домашнему, хлеб с отрубями и кофе, ты — законченный джанки, который пытается слезть с иглы, пьяница и придурок, ты — мой спутник в дороге, коллаборационист и предатель, ты — длинный и тощий, кожа да кости, американец, которому скоро стукнет тридцатник, ты — панк-рок-звезда, ты — кровожадный автоканнибал, такой дурацкий, такой ребяческий, такой трогательный, ты — безбрежный простор, песчаная долина, холмы вдалеке, чистое небо, ты — это я, ты — мерзавец, мудак и скотина, и ты действуешь мне на нервы, ты — ржавый велосипед и крысиная нора…
Мы собираемся прокатиться до Лексингтона, Кентукки, где я родился — только не по большим автострадам, а по маленьким сельским шоссе, — оттуда поедем в Новый Орлеан через Мемфис, вдоль Миссисипи, и вернемся в Нью-Йорк через юго-восточные штаты. Такой у нас план.
23
Теперь, когда я увидел Криссины фоты, мои заметки слегка изменились. Они по-прежнему представляют собой бессвязные, отрывочные фрагменты — где мы были, что видели, — но я начал задумываться, как их связать воедино, и так, чтобы текст соответствовал фотографиям.
Я смотрю на ее снимки и впадаю в восторженный транс. Я представляю себе идеальную книгу, куда войдут эти фотки. Никаких ценных идей пока нет, но мне ясно одно: эти снимки — не иллюстрации к тексту, текст и фоты должны дополнять друг друга, составлять единое целое. Но я понятия не имею, каким должно быть повествование, которое подходило бы без зазора под Криссины снимки. Сижу — думаю. Я точно знаю, каким не должен быть текст: навороченным, претенциозным, заумным. Мне хочется, чтобы книга была в чем-то противоречивой, и сложной, и даже слегка беспорядочной — как наша жизнь. Как Криссины снимки. Это должна быть нетрадиционная и бескомпромиссная книга — как волшебный хрустальный шар из криптонита, или как она там называется, эта фигня, в общем, как шар из прозрачного камня, в котором в спрессованном виде содержится потенциально опасное представление о человеческой жизни с точки зрения инопланетного разума, оперирующего совершенно иными понятиями и посылками, а именно — моими, нашими.
И тут мне приходит одна идея. А что если представить, что все эти снимки взяты из личного фотоальбома, что люди на фотках —знакомые этого человека, который ведет тайный фотодневник, где записывает свои сокровенные мысли и переживания под настрой фотографий. Например, распаляющие воспоминания в процессе мастурбации на фотку толстой девицы на автостоянке — как она пердела этими мелкими красными треугольничками, когда он вставлял ей сзади…
Америка наводит тоску и скуку. Я — словно какой-нибудь социопат, дружелюбный и милый снаружи, и весь издерганный изнутри. Вот — отражение Америки. Как прожить жизнь, чтобы потом не жалеть? К чему стремиться? Слава и деньги. Секс и наркотики. Что еще делать со свободой? Интересный вопрос. Америка — страна бесконечных возможностей. Можно вдариться в религию, можно пойти и убить ближнего своего.
Мы останавливаемся в Солт-Лейк-Сити.
Иногда мне начинает казаться, что вся наша страна — одна большая коллекция культов. Солт-Лейк-Сити. Город соленого озера. Красивое название. Радушное, гостеприимное место. Все улыбаются. Вокруг — чистота. Мы останавливаемся в моем любимом мотеле. Идем завтракать. Лучший завтрак за всю поездку. Раскаленные, широкие улицы. Красивые здания двадцатых годов и раньше. Мания новизны отсутствует напрочь.
Завтрак нам подают в большой светлой столовой, отделанной в стиле арт-деко. Освещение потрясающее — свет преломляется радугой на рифленых распорках вдоль стен. Я беру форель с беконом и картофелем, жаренным «по-домашнему», и кофе со сливками, и все — за три доллара пятьдесят центов.
Наш отель расположен в самом бедной районе города. Старомодное здание в три этажа, чем-то неуловимо похожее на товарный склад. Огромный холл размером с павильон звукозаписи, уставленный по периметру креслами и диванами. Похоже, все здешние постояльцы — тихие пожилые люди. Во всяком случае, в креслах в холле сидят только тихие пожилые люди. Смотрят телевизор. Мягкий приятный свет. Вентиляторы тихо кружатся под потолком. Лестницы и коридоры — широкие, словно улицы. Везде идеальная чистота. Видно, что стены недавно покрасили. Номер на двоих стоит 19 долларов в сутки.
Выходим на улицу. Не можем найти ни одного бара, а спросить у прохожих стесняемся. Мормоны не одобряют пьянства и вообще потребления спиртных напитков. Наконец мы находим одно заведение, но какое-то оно странное. Вроде бы самый обыкновенный пивняк с крошечной неоновой вывеской и музыкальным автоматом в углу, который играет исключительно кантри — но как-то здесь тихо, и общее ощущение такое… виноватое и пристыженное. Немногочисленные посетители — какие-то все опущенные. Пожилому индейцу в дальнем углу бара, похоже, особенно стыдно. Стоит только на них посмотреть, на этих унылых любителей пропустить стаканчик, и сразу понятно, что они безнадежные неудачники, а это место — как будто последнее их пристанище. Все сидят мрачные и угрюмые, и нет ощущения, что люди здесь рады друг другу и готовы друг друга поддержать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63