«Глебка, – прикинул я в уме, – это совсем не то».
– Нет, уж лучше будь Глебом.
И мы засмеялись.
Оказалось, что Глеб знает многие марки машин. «Шевроле», «Форд», «Мерседес», «Фиат», «Опель», «Шкода», «Паккард» – названия так и сыпались.
– А к нам во двор тоже приезжала одна спортивная машина. Похожа на эту, – сказал я.
– Голубая? – спросил он.
– Ага!
– «Феррари».
– Точно! – удивился я.
– Я видел. Она тоже у «Интуриста» стояла. А к вам она зачем приезжала?
– Она приезжала к Шинкареву. Он городским прокурором работает.
– Ну?! А что он сделал?
– Кто?
– Иностранец.
– Он ничего не сделал. Он к Шинкареву в гости приезжал.
– Почему в гости?
И тогда я рассказал, что на «Феррари» приезжал к Шинкареву итальянский коммунист, который во время войны командовал партизанским отрядом.
– Ты-то откуда знаешь? – спросил Глеб.
– Мне Виталька, сын Шинкарева, говорил. Итальянец еще прокатил нас по разику.
– Здорово жали? – Глеб даже дыхание затаил.
– Нет, на обычной скорости. Довез до угла улицы – и назад. Я ему вперед показываю, чтоб еще немного проохал, а он: «Баста! Баста!» Хватит, значит, – и во двор.
– А почему он в гости-то приезжал? – снова спросил Глеб.
– Так они же в одном отряде воевали. У Шинкарем даже итальянская медаль есть. А в отряд он бежал из концлагеря. Лучшим пулеметчиком у партизан был.
– Ух ты! Расскажи, а? – попросил Глеб.
Но я больше ничего не знал.
– Приходи к нам во двор, может, Виталька еще что расскажет.
– А где ты живешь?
Я объяснил.
Глеб кивнул своей лошадиной головой, сказал:
– Я все пол. Про «оперный» двор я слышал.
«Я все понял», – перевел я мысленно. – Во дает!»
– Значит, придешь?… В футбол погоняем…
– Ага, – сказал он.
Возле овощного магазина мы расстались.
Бывает же так: только что познакомишься с человеком, а кажется, что ты знаешь его давно. И тебе легко с ним, и можешь ты с ним о чем угодно разговаривать.
Вот так вот легко мне было сейчас с Глебом. Правда, мы поговорили с ним лишь о машинах, но еще бы немного, и я, пожалуй, смог бы рассказать ему про Таню. Нет, наверное, не смог бы.
Я вспомнил о ней, и уже не шагалось мне легко, будто бы и не было у меня новых сандалий из светло-коричневых ремешков, да и картошка, которую я только что купил, стала вдруг очень тяжелой.
Вечером в нашем дворе только и было слышно про осветителя дядю Васю. Поверить в то, что говорили, было невозможно. Дядя Вася набросился на человека. Дядю Васю забрали в милицию.
На какого человека? За что? Никто не знал. Но говорили, что дядя Вася в отделении. А в нашем дворе зря говорить не любят.
Нужно сказать, что в последнее время жизнь нашего двора перестала меня волновать. Все его обитатели как-то стерлись, стали безликими, неинтересными. Все… кроме Тани.
В той самой «взрослой» книжке легко было написать красивые слова – «вырвать из сердца». И мне тоже легко было подумать: «Таню нужно забыть». Но одно дело подумать и совсем другое – сделать. Забыть Таню я не мог. Чем бы я ни занимался – шел ли но улице, читал ли книгу, говорил ли с кем, – все равно вспоминал Таню.
И вот произошло такое событие, что двор наш как бы вновь открылся для меня. Все, чем он жил и дышал, снова приблизилось ко мне, стало моим, и я опять почувствовал себя частичкой своего двора.
Дядя Вася в милиции!
На какого человека он набросился? За что?
От дяди Васи частенько, можно сказать всегда, попахивало водкой. Однако при всем этом он ходил ровно, не шатался, не заводил пустых разговоров с прохожими и тем более никого не задевал.
Несколько раз я примечал его среди доминошников. Но «забивать козлика» любили многие в нашем доме. Для того в углу двора и был врыт в землю стол, чтобы «козлятники» отводили там душу. Стучал костяшками Дядя Вася не громче других, а может быть, и тише.
Дяде Васе было лет сорок или пятьдесят, я но умею угадывать. Жил он один. Я слышал, что семья его погибла во время войны.
А еще дядя Вася хорошо рисовал. Я много раз видел его с этюдником и с небольшим станочком под мышкой. Станочек походил на штатив, которым пользуются фотографы. Когда дядя Вася шагал но двору в таком вооружении, его длинная сутулая фигура напоминала перечеркнутый вопросительный знак.
Дядя Вася уходил в разные места. Как-то я его встретил на Стрелецкой улице. Он поставил свой штатив (или «ноги», как называл станочек дядя Вася) прямо на углу перекрестка. Он рисовал не широкую Стрелецкую улицу, а поперечную ей, ту, что спускалась к реке. Я взглянул на полотно: невысокие дома ступеньками уходили к самому берегу, старенькая церквушка, лодки на приколе.
– Здравствуйте, дядь Вася, – сказал я. – Рисуете?
– Рисуем. – Он смешивал на дощечке белую краску с синей.
– Похоже, – сказал я, подумав.
– Ну?… Вот обрадовал.
Я не понял, действительно он обрадовался или нет, посмотрел еще немного и заметил:
– Дядь Вася, а вот тут вы знак забыли нарисовать.
– Какой знак? – стал вглядываться дядя Вася.
– Да вот на проводе висит. «Проезд грузовому транспорту воспрещен!»
– Ах, этот!
– Ну да. Провод нарисовали, а знак забыли.
Дядя Вася посмотрел несколько раз на знак и сказал:
– Нет, все же обойдемся без знака.
– Почему?
– Да не ложится сюда твой знак. Цвет плохой, понимаешь?
– А-а, – сказал я.
Но понять не смог. Как это «не ложится»? И как это «цвет плохой»? Красное и желтое. Отличный цвет. «Наверное, красок таких не захватил», – подумал я и ушел.
В следующий раз я встретил дядю Васю в городском парке. Опять к станку была прикреплена небольшая рамка с натянутым на нее полотном.
Я стал позади дяди Васи и заглянул сбоку. На полотне была аллея: густые вязы как бы срослись макушками и тянулись далеко-далеко вдоль дороги, и не видно даже, где они кончались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51