С партсобрания Меркулов возвращался домой на автобусе. Полузакрыв глаза, трясся на продавленном сидении, бездумно слушая, как пищит, похрустывает под колесами снег и скрипит и царапается что-то под полом автобуса. Стужа к ночи крепчала. Хоть в кузов и поступало тепло от мотора, ноги холодило, особенно на остановках, когда входили и выходили пассажиры и в открытые двери морозным облаком врывался воздух. Меркулов поежился, ругая себя, что не вызвал машины. Впрочем, скоро он забыл и о холоде, и о неудобствах. «В чем же и когда я ошибался?» — впервые так прямо поставил он перед собой вопрос. Но тут же отмахнулся от него. «А может быть, и не ошибался. Может быть, говоруны на собрании подняли слишком большой шум из-за пустяков. Может быть, шумиху организовал Вы-сотин, чтобы поддержать своего дружка Светова, удовлетворить свое самолюбие?.. А командующий? Ну что ж, командующий просто стремится, чтобы завтра было лучше, чем сегодня. Это естественно!» Меркулов чувствовал, что рассуждает неубедительно, но ему слишком хотелось верить, что он не сделал ничего ни ошибочного, ни тем более зазорного.
Наискось от него сидела девушка-кондуктор, полусонно качая головой. На груди у нее висела потертая кожаная сумка и катушки разноцветных билетов. Меркулов поскреб пальцем по заиндевелому стеклу, чтобы хоть как-нибудь рассеяться. Однако не так-то легко было отделаться от докучливых мыслей. Вновь перед ним встал вопрос, на который он не мог ответить. «С какого же момента я перестал выражать неудовлетворен-
ность ходом дел в соединении? Что толкнуло меня на безоговорочную поддержку Панкратова? Разве я не понимал?.. Стоп! — остановил Меркулов себя. — Я неверно ставлю вопросы».
— Да, да, неверно, — проговорил он вслух.
Меркулов подышал на стекло. В оттаявшем кружке мелькнули фонари в оранжевых лучистых кольцах, витрина гастрономического магазина, освещенная голубоватыми лампами дневного света, безлюдный тротуар и серый, длинный, как железнодорожный виадук, строящийся дом с незастекленными оконными рамами и журавлиной шеей подъемного крана. Потом оттаявший кружок быстро затянуло снежной пленкой.
И вдруг на память пришел первый разговор с женой после ее приезда. Это она советовала ему быть гибким, а не твердым. Это она рекомендовала хвалить то, что хвалили другие. Иначе, мол, будут неприятности, а интересы начальника и интересы дела совпадают... «Ерунда! — Меркулов рассердился на себя. — Стал бы я действовать по женской указке! Как же!»
Автобус остановился, Меркулову расхотелось ехать дальше. Он сошел раньше времени. Перед ним тянулась сумеречная улица, лишь около дежурной аптеки ходил дворник в холщовом фартуке, натянутом поверх полушубка, с лотком через плечо, и жестом сеятеля посыпал песком тротуар; чуть поодаль другой — очищал железной лопатой утрамбованный пешеходами снежный наст, превратившийся в лед. По странной ассоциации, мглистое небо напоминало Меркулову шкурку черно-бурой лисицы, иссеченной серебристыми иглами — звездами. Такую лисью шкурку он подарил жене перед отъездом в Белые Скалы. «А все-таки я к Елене прислушиваюсь», — признался он себе.
— Черт знает, что такое! — выругался Меркулов вслух. Дворник поглядел на него удивленно.
Меркулов зашагал быстрее, все больше ощущая пронизывающий до костей мороз. Заметенный снегом лежал город, полуосвещенный электрическими огнями и поднявшейся над кровлями и сопками голубоватой луной. Звезды отражались в сугробах, блестел выступивший на стенах домов, стволах и ветвях деревьев иней. В стылом воздухе далеко и ясно разносился треск раз-
рываемой морозом земли. А ему казалось, будто что-то трещит у него в голове.
Меркулов поднялся по лестнице, пальцы его окоченели, и он долго не мог попасть ключом в замочную скважину.
...Елена Станиславовна спала. Спала на кухне и домработница Катя. Борис Осипович не стал их будить. Раздевшись и отогрев руки, он открыл шкаф в столовой, поужинал колбасой, как любил в детстве, без хлеба, откусывая прямо от целого куска. Он еще ел, когда послышался шорох ночных туфель. Борис Осипович быстро спрятал колбасу в шкаф и прикрыл дверцу. «Как провинившийся мальчишка». Это его рассмешило и рассердило.
— Ты давно, Боря? — Елена Станиславовна шла к нему в ночной рубашке, заспанная, с припухшими во сне глазами, с трудом широко открывая их.
Меркулов сердился на жену. В какой-то мере она была виновницей его сегодняшних переживаний. Прямо упрекнуть ее — гордость не позволила, но выместить досаду хотелось.
— А я уж думала, не приедешь, — она положила ему руки на плечи, но он снял их.
— Что случилось, Борис? — Елена Станиславовна сразу стала отчужденной.
— В дурацком положении я оказался, — он вынул из кармана трубку и спички, бросил их на стол. — Того и гляди, твоего мужа в подслеповатые рутинеры зачислят, — закончил он раздраженно.
— За что? — спросила Елена Станиславовна. Меркулов на мгновение задумался. Ему не хотелось сейчас делиться всеми своими сомнениями. Неожиданно для самого себя он ответил со злобой и совсем по-пан-кратовски:
— За то, что одернул одного зазнавшегося критикана. За то, что высоко оценивал наши успехи.
— Получил выговор сверху, из Москвы? — в голосе Елены Станиславовны прозвучала тревога.
— В том-то и беда, что вверху думают, что у нас все идет отлично. Сам для этого постарался. — Меркулов невесело усмехнулся.
Вторая фраза мужа так не вязалась с первой, что Елена Станиславовна пожала плечами:
— Почему же беда?
— А я и сам не знаю — где беда, где не беда, — буркнул Меркулов. Он набил трубку и закурил — ну, словом, на партийном собрании раскритиковали все то, что я хвалил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174