— Что вы, что вы! — Наримантас покосился на дверь — вдруг да войдут санитары с носилками? Нелепость! Мрачная воля женщины тянула его туда, куда он не собирался идти, только вернет взятку и уберется. — Бывший мой пациент в аварию попал. — Рассказывать об умершем не намеревался, за него говорил бы кто-то другой, предвидящий конец всех дорог. — Загляну, думаю... С детьми живете?
— Дети! Горбун и девка с брюхом... Это он виноват... он, Казюкенас! Однако и его... господь покарал!.. — Губы шевелились отдельно от лица, раздвигаемые некрасиво торчащими зубами, только рука, мелко дрожа, пыталась смягчить приговор. — Еще в больнице?
— Запущенная язва желудка. — Наримантас чувствовал никчемность своей лжи перед лицом этой безжалостной проницательности. — Возможно, потребуется повторная операция.
— Рак... Я знаю, рак... — Она больше не слушала, а если и слышала, то не его слова и не свои — гудение долго молчавших и наконец заговоривших колоколов; сначала они били громко, победно, но вскоре заглохли, словно ушли под землю. Плотно смежившая веки, неудобно осевшая на стуле, с чужим ребенком на коленях, женщина уже не казалась воплощением мести, скорее — покорности судьбе.
— Необязательно рак... Поверьте. Сотни прошли через мои руки... Один пятнадцатый год землю топчет... Успел в тюрьме побывать. — Он говорил и знал, что не повернет ее мысли и убеждения, как медленную, темную, лишь в одном направлении текущую реку.
— На то вы и врач — обманываете, как больных! — Где-то глубоко-глубоко в глазах Настазии зажегся огонек — Наримантас почувствовал, что его рассматривают отдельно от его докторской тени. — А ведь были.
—Что? — поспешил он, чтобы не дать огоньку погаснуть.
—Вы, вы!. Двух слов связать не могли. — Шероховатую щеку ее дернуло что-то похожее на улыбку
—Может быть, может быть, — старался он раздуть искорку улыбки, вдруг от нее растает мучительное сомнение: было ли тогда настоящее чувство или это самовнушение?
—Помнится, молилась я за вас. Чтобы вам хорошо сессию сдать. Все, бывало, у нас в комнате сидите да сидите. Девушки дразнили: останется из-за тебя без стипендии! Потом начал Казюкенас ходить
Улыбка разбилась, натолкнувшись на что-то невидимое, твердо и мрачно заблестели глаза, уставились в одну точку
—Уж и не помню, заходили потом, нет ли. Память с каждым годом слабеет Сама не знаю, что на меня тог да нашло. Издевался он над моей верой, а я, дурочка, смеялась... Материна ладанка у меня была, в Риме освященная, — в реку выбросил. Любви, дурочка, захотела Рождественский пост, а я на танцульки бегаю.. И над страхом моим потешался, дьявол одноглазый Счастливы будем, детей народим! Забеременела я, хоть и опасалась — падет божья кара на невинные головы. Не позволил даже крестить, тайком пришлось С тех пор и покатилось все под откос. Он — из дому, я — следом... Может, так надо было, может, всевышний посылал мне испытание? А он... Моя любовь связывала его, мешала вверх карабкаться. Разве с такой сделаешь карьеру?
Сбежал-таки, а я к богу вернулась Человек не скотина. Бог нас искать не станет, мы должны его искать.
Ужасом сковывала ее исповедь. Фанатичка, фанатичка, думал Наримантас, но мне ли ее судить?
—Скажите... ваш Зигмас... он с рождения? — Зиял глубокий разрез, и можно было не спрашивать, словно при операции, когда все как на ладони
—Все он, он, Казюкенас! — Лицо женщины оживилось, но через мгновение снова посерело, стало жестким, неумолимым. — Что уж теперь-то, когда всевышний волю свою возвестил... Бывало, целыми неделями дома нет. По объектам, собраниям, банкетам. Разыщу, погонит, как собаку, а я снова. Помешалась от любви, от страха... Все один и тот же сон снился* голос, и велит найти его, спасти... Стужа ли, дождь — иду. Зигмас один» без присмотра... Влез на подоконник. Позвоночник повредил выпавши. Зигмас.. Он так ненавидит отца, что я боюсь.
Боялась она другого, это было ясно по ее бреду с открытыми глазами. Боялась Казюкенаса, его внезапной, все перевернувшей болезни —как бы не отнял он у нее сына, которого мысленно прижимала к себе, как уснувшую чужую девочку.
— Приезжал... несколько раз. Послеоперационная Палата... Я не разрешил...
— Как вы могли... сына к отцу не пустить? Не разрешили...
Женщина уставилась на Наримантаса, словно на чудовище, принеся на минуту в жертву сыну свое право на мучительную, неизбывную верность.
— Теперь, когда идет на поправку, другой разговор. Кстати, вы забыли у нас конверт...
Наримантас выложил на стол деньги и на цыпочках двинулся к выходу, чтобы не разбудить девочку.
Рекус медленно шел по улице, закинув руку за спину, жаркий ветер трепал ему бороду, а он с тоской думал о том, что ординатура скоро закончится и придется возвращаться в свой опустевший дом. Но думал не о себе — о больном Казюкенасе и коллеге Наримантасе, которые переплелись ветвями, словно старые деревья. Под их беспокойной, сухо шуршащей сенью наблюдал он течение времени, то оставляющее глубокие отметины, то проплывающее без следа. У каждого времени свои песни, размышлял Рекус, время не сосуд, из которого пьем, оно сам напиток... Хлебаем его с пеной, с соринками и скрипящим на зубах песком... Касте Нямуните, Айсте Зубовайте, даже молодой Наримантас, не говоря уже о Казюкенасе и докторе Наримантасе, — все они продукт своего, неповторимого времени. Могли бы эти люди быть другими, избрать другие пути? Конечно. Хотя выбор у любого из нас весьма ограничен требованиями большинства, которое не подвластно личности, пусть самой выдающейся.
И снова мысли его вернулись к Наримантасу и Казюкенасу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160