.. Картина промелькнула не случайно, хотя теперь Нариглактасу кажется, что целый год не держал он в руке скальпеля, а трепещущий, мерцающий красными сгустками мир тоже засыпан землей.
— В такую слякоть? Не ходи. Даже могилу в тумане не найдешь...
Наримантас не слышит своих слов, потому что думает о таящихся в тумане возможностях, словно возьмет вдруг да и повторится, только гораздо отчетливее и осмысленнее, их жизнь. Он тянет руку к голове Дангуоле — волосы у корней белые, пятна седины вперемежку со спутанными черными прядями. Сказать ей об этом? Открыть глаза? Уже три недели — да, три недели! не моется, не подкрашивает волос. Ноздри щекочет кисловатый запах, к которому он привык, только не здесь, дома, — в больнице, где в послеоперационных пахнет именно так — несвежим телом. Сотни больных плывут по больничному конвейеру, а его нет рядом..
Дангуоле небрежно натягивает свой американский парик, из-под ушей торчат седые пряди, вернувшись, стянет его с головы и бросит в угол,
— Полью цветочки... Высохнут все до единого..
— Мы же вчера поливали, забыла?
— Ты прав, Винцентас, но он ждет...
— Кто ждет? Опомнись. Там лишь его останки.
— Останки! Какое отвратительное, жестокое слово...
— Смерть всегда отвратительна!
— Неправда, он лежал как ангел... Такое белое прекрасное лицо... И цветы. Розы, астры, гвоздики! Как сказочный принц тонул в цветах...
— Мертвые все добры и красивы... — Наримантас спорит с живым, упрямо сопротивляющимся Рига- сом — не с Дангуоле. Ее только жаль.
— Ангел, ангел... Вытолкнул ее из машины, а сам... Достойна ли она такой жертвы? Мизинца его не стоит! Деревенская девка, вся в веснушках...
— А если бы убил?.. И ее, и еще не рожденного? . Сел в машину без тормозов! Да еще не один..
— Какие девушки толпами за ним ходили — не связывался. А тут подсобница из мясной лавки! И мертвого ей не отдам...
— Благодари судьбу, что только себя убил! На секунду, на одну секунду просветлело у пего в мозгу... Читала показания Кемейши?
Показания... Словно внезапно открытое лицо, которое снова прикрыли, не дав вглядеться в него. На спуске со склона сломалась санитарная машина Кемейши. Мимо него едва полз в гору старенький синий "Москвич". Глядя ему вслед, он обратил внимание на двух "красавчиков", как он пишет. Казалось, они озорничают — вырывают руль друг у дружки из рук. Наверху распахнулась правая передняя дверца, и девушка, словно ее вытолкнули, свалилась в кювет... Когда Кемейша подбежал, она стояла на коленях в кювете, а "Москвич" на полном ходу летел под гору. Моргнуть не успел, как машину занесло, и она опрокинулась..
— Он бы и ее, и неродившегося ребенка... В этом и мы виноваты, я и ты...
— Что мне она? Что мне ты? Весь мир? Ангел, ангел, ангел .
— Опомнись, Дангуоле... Ведь умела же ты когда-то здраво рассуждать!
— Думаешь, что похоронили — и все кончилось? Нет, нет!. Там наш мальчик будет счастливее. Там!.
— Опомнись! Может, позовем врача? Ты переутомилась. Нервы...
Не помутило ли горе ее рассудок? Помешалась от нестерпимой боли...
— Кого позвать, кого? Этого пустоголового болтуна профессора? Или ту психопатку, старую деву, доцента? Врачи, гуманисты, спасители человечества!
Теперь она вновь похожа на прежнюю Дангуоле, которая, возвращаясь из своих "экспедиций", заменяла старый беспорядок новым и снова упрыгивала на одной ножке, будто ей девятнадцать или двадцать три.
— Не пожимай плечами! Собратьев по профессии сам должен был бы видеть насквозь. Не позволю им издеваться над собой...
— Но ведь надо что-то делать, милая... Хоть что-то! Нельзя же сидеть и киснуть...
— Делать? Все делать, делать... Не желаю больше! Только быть с мальчиком... Стоять на коленях у него в головах... Как мало я уделяла ему времени, как мало.
— Ригас был взрослым... Его стесняла наша опека Как бы ни угождали мы ему, не смогли бы угодить... Он был отцом, отцом еще не рожденного младенца.
— Младенца... Это ты правильно сказал: младенец, невинное дитя — наш Ригас!
— Я говорил о его ребенке... Его и ее. Будущем ребенке, Дангуоле.
— Мне бы он сказал. Все-все сказал. Не доверял мне? Ложь! Хотя была я плохой матерью — невнимательной, незаботливой, — я была ему другом. Не может быть, чтобы такое молодое, цветущее дерево перестало шелестеть!.. Пусть не здесь — там... Послушай, Винцас, — она прильнула к нему теплым мягким вздрагивающим телом, — я закажу заупокойную. Я должна... Не возражаешь?
— Заупокойную? Разве ты веришь?..
В одной туфле ковыляет Дангуоле по спальне, натыкается коленом на пуфик. Наримантас подскакивает, она сердито высвобождается, ринувшись к зеркалу. В глубине его — неопрятная, взлохмаченная старуха, прикрывшая лицо ладонями. С туфлей в руке плетется она на кухню, стоит, потом роется то в одном, то в другом ящике. Высыпает спички из коробка... Собирается греть чай, варить кофе? Достает свечу. Прижав к груди туфлю, спички и свечу, прихрамывая, бредет назад.
Комната Ригаса — оазис в развороченной бурей квартире. Желтеют недавно покрашенные стены. Слева около окна блестит в рамке фотография Ригаса — ухватился за руль гоночного велосипеда... Протертый до блеска велосипед Ригаса, его мольберт с одним из неоконченных вариантов "Моря" выстроены вдоль стены. Лыжные палки, баскетбольный мяч в потрепанной покрышке, джинсы, протертые на заду, пластинки, альбомы — все как в музее, не хватает лишь табличек с надписями. Постепенно, день за днем, собирались реликвии, окружавшие алтарь — повязанный черной ленточкой портрет...
Подкравшись на цыпочках, Дангуоле зажигает свечку, взметнувшееся пламя слизывает серую пленку с ее лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160