Они пересекли парк и, выйдя из ворот, вдруг увидели в двадцати шагах от себя Назокат — она шла прямо к ним, и в обеих руках у нее было по тяжелой сумке.
Сафар легонько потянул Фируза за локоть, желая увести его и избавить от встречи, но тот не мог тронуться с места, будто застыл.
Назокат подошла, поздоровалась со смущенной улыбкой и опустила сумки на землю, давая отдых рукам. Фируз, не отрываясь, смотрел на ее влажные миндалевидные глаза, на нежное лицо... Третий год он не видел ее.
Они встретились взглядом — и Фируз почувствовал, что лицо его будто обдало огнем. Назокат поспешно отвела взгляд, щеки ее порозовели. Помолчав несколько секунд, она заговорила первая:
— Ты очень изменился, Фируз, прямо и не узнать тебя;
Сафар тихонько отошел в сторону.
— А ты совсем прежняя, Назокат...
Мимо них прошел, покачиваясь, Насир, метнул злой взгляд, забрался в кабину новенького ЗИЛа, стоявшего неподалеку, но отъезжать не спешил.
«Следит»,— подумал Фируз.
— А я только вернулась из Душанбе, сессию сдавала... В доме ничего нет, вот—на базар сходила.
— Ты уже на четвертом курсе?
— Да, на четвертом.— Она помолчала.— Я, по-, жалуй, пойду, Фируз, тебя ждут.
И посмотрела в сторону Сафара. Потом нагнулась за своими сумками, руки ее напряглись...
— Подожди, я помогу.
— Спасибо,— сразу согласилась Назокат и, покраснев, добавила:— Наш дом... недалеко, я сейчас живу в райцентре.
— Знаю...
Он кивком попрощался с Сафаром, который ожидал в сторонке, и пошел по тротуару рядом с Назокат. В эту минуту их обогнала машина Насира... Оба проводили ее глазами.
Несколько минут шли молча.
— Почему ты ничего не расскажешь, Фируз?— наконец спросила Назокат.
— А ты?
— Что я? Ты ведь сам сказал, что все знаешь.—Она подняла голову и взглянула Фирузу в лицо.— Да, три года почти прошло, как мы говорили в последний раз.
— Тогда я очень многое хотел тебе сказать, но сейчас...
— Что сейчас?
— Сейчас... мне кажется, все те слова застыли в моем сердце, теперь мне трудно говорить.
— Что же ты не сказал тогда?
— Боялся, что для тебя это ничего не значит, ведь те слова, которые я приготовил для тебя, можно произносить только один раз в жизни.
— Я так ждала их тогда... а ты даже и намеком не дал понять. Сколько удобных моментов было — и никогда ничего... Сейчас я обо всем думаю иначе. Бывают дни, когда в своем несчастье обвиняю тебя.
— И я много думал, Назокат. В каждой своей неудаче я виню одного себя. И сейчас упрекаю себя — почему тогда не смог рассказать тебе, что было на душе...
Они подошли к длинному одноэтажному дому с высокими зарешеченными окнами, и Назокат остановилась.
— Вот здесь мы и живем — я и мой сын. Эти два крайних окна — наши. Зайдешь?
— Спасибо, Назокат. В другой раз.
В это время из чайханы на другой стороне улицы появился Шариф-шабкур, тот самый, которого Фируз встретил недавно на полустанке.
— Где была? Целый час смотрю на дорогу.
— Что случилось?
— Когда приехала? Почему мать не идешь проведать?— спрашивал Шариф-шабкур.
— Вернулась вчера вечером, а к маме собираюсь сегодня, когда заберу Рустама из садика,— объяснила Назокат и, смущаясь оттого, что Фируз слышит их разговор, снова спросила:— Ничего не случилось? Мама здорова?
— Узнав, что ты вернулась, она послала меня за тобой, проведать послала. Сама прийти не может — больна.
Назокат взяла у Фируза свои тяжелые сумки и, попрощавшись, вошла в дом.
Фируз повернул было обратно, но Шариф-шабкур сердито окликнул его:
— Ты, парень, кем ей приходишься?— Маленькие глазки буравили лицо Фируза.
— Никем...
— Раз никем, так думай, прежде чем ступить. Что за бесстыдство — останавливать ее на улице, заводить разговор! Если еще раз увижу такое, будешь плакать кровавыми слезами, запомни мои слова. Она еще не без хозяина.
— Вы бы думали лучше, что говорите.
— Убирайся прочь, нечестивец!— крикнул Шариф-шабкур и, резко обернувшись, ушел следом за Назокат.
Тихое и однообразное журчание воды убаюкивало, дядю Аслама клонило в сон. Он сидел в тени тутовника, возле ямы, где замешивали глину. Жена дяди Аслама, высокая и худая, лишь немногим моложе его, топила танур. По тому, как она нагибалась за хворостом, ломала сухие ветки и швыряла их в огонь, нетрудно было понять, что работу эту она делает нехотя и с раздражением.
Со стороны сеновала подошел Фируз, неся за плечами мешок со старой соломой. Услышав шаги сына, дядя Аслам зашевелился, открыл глаза; окинул его ласковым взглядом, сделал было движение, чтобы подняться и помочь ему, но Фируз знаком попросил отца не вставать.
Фируз высыпал солому на рыхлую землю в яме, спрыгнул с кетменем вниз и принялся перемешивать солому с землей, потихоньку подвигая их к луже воды, набравшейся в яме. На нем не было ничего, кроме старых брюк, подвернутых выше колен, и дядя Аслам с удовольствием глядел на смуглую кожу сына, смолистые черные волосы, блестевшие в лучах солнца, на крепкие мускулы, игравшие на плечах и спине, когда Фируз, не поднимая головы, сильными движениями замешивал глину.
«Каким молодцом вырос! А еще говорят, если человек не насытился материнским молоком, то его кости на всю жизнь останутся некрепкими...»
— А дома ты все уже привел в порядок?
— Да, бобо1, осталось только уголь привезти.
— Хорошо, сынок. Постарайся, чтоб сердце матери всегда было согрето. Кроме тебя, что ей нужно от жизни? Я вижу, она улыбается, глядя на тебя, но знай, сердце ее обливается кровью от беспокойства.
В тот день, сынок, когда я и мой друг Ато, муж Шарофат, вместе ушли на фронт, еще и месяца не прошло со дня их свадьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43