Я считал более целесообразным выждать, пока дело Риббентропа уляжется, и пользоваться для осуществления моих планов только теми разведывательными связями, которые я создал сам.
В конце лета 1942 года я впервые попытался установить связи с Западом. Необходимо было осторожно прозондировать через английского генерального консула Кейбла, находящегося в Цюрихе, возможность скорейшего окончания войны Примечание Шелленберга. Документы, т. 1, стр. 66.

. При этом я надеялся, что м-р Кейбл сможет довести об этом до сведения Черчилля. Однако трудность состояла в том, чтобы устранить подозрения англичан в том, что мы — как и в деле Венло — ведем «игру». Кейбл, насколько я мог думать, был хорошо проинформирован о моей позиции и обо мне лично, и высказал готовность начать предварительные переговоры с уполномоченным представителем немецкой стороны. Позднее он сообщил мне, что получил от Черчилля полномочия на ведение таких неофициальных переговоров. Он был даже готов ради переговоров на уровне руководителей разведок отправиться, с соблюдением известных гарантий, в Германию.
Но прежде чем двинуться дальше, я попытался заручиться поддержкой Гиммлера, Его реакция была более чем причудливой. Он мялся, не говорил ни «да», ни «нет» и в конце концов заявил, не лучше было бы сначала обсудить все это предприятие с Риббентропом. На этот раз я вскипел. Я указал ему на то, что весь наш план основан именно на условии полного отстранения Риббентропа и его предложение приведет к краху задуманного. Он нетерпеливо возразил мне: «С меня хватит, я не желаю больше действовать против фюрера. Это мое окончательное решение, которым вам придется удовлетвориться».
Передо мной вновь был Гиммлер, целиком подчинившийся воле своего господина и повелителя — приказ Гитлера был законом для него, все, что бы он ни сказал — было почти религиозным табу, вплоть до кошмаров массового уничтожения евреев, которые были порождением не Гиммлера, а именно Гитлера. О том, насколько противоречивые черты сталкивались в характере Гиммлера, свидетельствовал эпизод, рассказанный мне его очевидцем, командиром отряда полиции безопасности.
В 1944 году, во время переселения немцев с Волыни Гиммлер посетил один из сборных лагерей, расположенных в северо-восточной Польше. Переселенцы встретили его восторженно, и Гиммлер, искренне растроганный, прижимал к себе окруживших его детей. Простодушное умиление этих простых людей, радовавшихся возможности твердо стать на ноги в рейхе, взволновали его до слез. На следующий день он проводил инспекцию в Риге. Эстонская и латвийская вспомогательная полиция арестовали там около двухсот евреев, обвиняемых в саботаже, шпионаже и спекуляции. На вопрос, что делать с арестованными, Гиммлер, мгновение помедлив, дал хладнокровный приказ: «Расстрелять!»
Но вернемся к мистеру Кейблу. Все обстоятельства дела на самом деле были доложены Риббентропу, но Гиммлер вел бой с закрытым забралом и ничего не сказал о подоплеке этой истории. Несколько позже я получил ноту Риббентропа, в которой, в частности, приводилось следующее указание Гитлера: «Я запрещаю зарубежной разведке раз и навсегда устанавливать подобного рода связи с гражданами враждебных государств, так как я рассматриваю это как пораженчество и в будущем буду наказывать за это. Если англичане захотят говорить с нами, то сначала пусть заявят о прекращении сопротивления».
Конечно, Гитлер обсудил этот случай с Гиммлером. Когда я снова встретился с последним, он был в плохом настроении и малоразговорчивым. Я попробовал еще раз умолить его и заявил, что дальше так дело идти не может. Он ушел от прямого ответа: «Может быть, вы допустили ошибку — может быть, было неразумно обращаться непосредственно к англичанам. Может быть, вам следовало использовать кого-нибудь из нейтралов в качестве буфера».
«Хорошо, — ответил я, — впредь я попытаюсь использовать нейтральные каналы». Мне было важно, по крайней мере, не дать ему отказаться от согласия, данного в Житомире. Гиммлер с явным облегчением согласился. По всей видимости, он чувствовал себя, таким образом, избавленным от дальнейших угрызений совести. Я использовал эту возможность, прибавив, что своеобразие деятельности разведки не позволяет избежать контактов между моим ведомством и гражданами враждебных государств, как того требовала нота Риббентропа.
«Мелочи меня не интересуют, — парировал Гиммлер. — За это отвечаете вы». После этого мы простились.
Непостоянство Гиммлера объяснялось, видимо, тем, что он вновь подпал под слишком сильное обаяние Гитлера и изменил своим собственным взглядам, гораздо более реальным; а может быть, причиной тому было переутомление от работы, сделавшей его апатичным ко всему. По всей вероятности, перегруженность Гиммлера заметил и Гитлер, поскольку в январе 1943 года он назначил на пост, который занимал раньше Гейдрих, обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера. Гитлер, казалось, был убежден, что этот «крепкий парень» обладает всеми качествами, необходимыми для такой должности, причем решающее значение имело безоговорочное послушание, личная верность Гитлеру и то обстоятельство, что Кальтенбруннер был его земляком, уроженцем Австрии.
До этого Гиммлер проверил с помощью Керстена всех высокопоставленных чинов СС и полиции, чтобы выяснить, кто из них больше подходит для этой должности. Впоследствии Керстен рассказывал, что в его руки редко попадал такой упрямый и крутой «бык», как Кальтенбруннер. «Видимо, он способен думать только в подпитии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170