– Опять же неправильно поехали, охламон ты этакий! – вдруг трезво сказал Реутов. – А ну, давай поворачивай назад!
Реутов сызнова развернул лошадь, поехал обратно и через двести метров, естественно, уперся в плетень. На этот раз товарищ Реутов совершенно ничего не сказал, а только крепко зажмурился и стал отчаянно вертеть головой, точно сбрасывал с затылка пчелу. Мотал он головой с полминуты, затем открыл осторожно правый глаз, посмотрел им на плетень.
– Иррациональная картина! – пробормотал Реутов себе под нос и тоненько засмеялся. – Гутя, а Гутя, я, кажется, заснул нечаянно!
В тишине ночной улицы голос далеко разнесся, тоненький смех проверещал в глухом проулке и вернулся к товарищу Реутову басовитым демоническим хохотом, в ответ на который он еще раз тоненько засмеялся и стал клониться на бок – укладывался баиньки на ласковую дерматиновую внутренность двуколки. Он, видимо, уже спал, когда из лунной полосы, что пересекала улицу, послышался гипнотизирующий, глухой по-ночному голос Женьки Столетова:
– Я же говорил, что можно доказать в домашних условиях круглость Земли!
В ответ на это товарищ Реутов сонно похлопал губами, протяжно улыбнулся, сладко зевнул.
Он уронил голову на дерматин и уснул здоровым сном коренастого, жилистого человека.
Ко всему привычный мерин еще несколько раз мотнул головой, понурился и тоже сладко уснул, прижавшись мягкими губами к свежим тальниковым прутьям плетня, пахнувшим весной, заливными лугами, молодыми кобылами и ветром.
Минут через пять из глухого переулка вышли четверо друзей, подобравшись на цыпочках к двуколке, заговорили полными голосами, так как поняли, что товарища Реутова теперь с пушками не добудишься – такой это был здоровый, крепкий человек.
– Может быть, уберем плетень и пужнем мерина? – спросил друзей Женька Столетов. – Жалко мне чего-то стало Реутова…
– Слабак! – съязвил Генка Попов. – Сентиментальный слюнтяй! Впрочем, ставлю на голосование. Кто за Женькино предложение? Все против… Решено! Оставим товарища Реутова в лапах рока. Если мерин сам пойдет, пусть себе шагает…
Они бесшумно и ловко сняли с дороги два новых ивовых плетня, чтобы не осталось улик, сбросили их в черную обскую воду, проследив за тем, как плетни отправляются в длинный путь к Ледовитому океану, вернулись на улицу. Мерин по-прежнему безмятежно спал, Реутов храпел так, что шевелились усики-щетки, луна висела прямо над его головой, а на широком плесе Оби двигался весь в огнях пассажирский пароход, и даже без подзорной трубы можно было заметить, что из-за отдаленности судно кажется укороченным.
– Спать, братцы, скорее спать!
Ребята торопливо разошлись по домам, а утром Сосновка увидела забавную картину: стоит посередине пустой улицы двуколка, в ней мирно похрапывает товарищ Реутов, клейменый мерин спит тоже и шевелит губами, точно щиплет свежую траву.

Закончив рассказывать, Борис Маслов вынул из кармана пачку «БТ», прикурил от сигареты Геннадия Попова, пуская задумчивые клубы дыма, насмешливо сказал:
– Ну и началась история с географией! Товарищу Реутову молчать бы в тряпочку, а он, такой дурак, накатал на нас жалобы во все инстанции. Естественно, заварилась каша! Генка чуть из секретарей не полетел раньше времени. И товарищ Пилипенко нас вызывал…
– А как же! – тотчас же отозвался участковый инспектор и сделал шаг вперед, как делал всегда, когда начинал говорить. – Вот вы перегородили улицу, а если бы автомашина специального назначения… К примеру, пожарная машина или наша, милицейская! Вдруг пожар или происшествие?
Он сделал шаг назад, снова спрятал в темноту плакатное, героическое лицо.
В кабинете было ни тихо, ни шумно, ни весело, ни печально. Сидели в нем дружные парни, глядел на них капитан уголовного розыска, стоял свечечкой молодой участковый инспектор. Было такое чувство, словно все думают об одном.
– Что происходило на лесосеке двадцать второго мая? – безнадежно спросил капитан Прохоров. – Какая необычность вернула Заварзина на эстакаду? Почему он вернулся именно двадцать второго мая? Ведь Женька каждый день ставит трактор дыбом… Чем необычен день двадцать второго мая?
Прохорову показалось, что в комнате сделалось душно, потемнело. Борис Маслов, Геннадий Попов, Андрей Лузгин одинаковыми движениями опустили головы, Гукасов и Лобанов замерли на подоконнике со сцепленными руками, поддерживая друг друга, чтобы не выпасть из окна. Тишина было глухой, смятой, как утренняя постель; над Обью холодно посверкивала большая звезда, видимо, планета, лучи кололи зрачки.
– Этого мы вам не скажем, Александр Матвеевич! – проговорил Геннадий Попов, бесшумно слезая со стола. – Мы сами поклялись довести дело до конца… Мы сами должны это сделать!
Спустились с подоконника Леонид Гукасов и Марк Лобанов, стоял уже на ногах Борис Маслов, просторно сидел на стуле Андрюшка Лузгин.
– Вы не обижайтесь на нас, Александр Матвеевич, – сказал он. – Есть такие вещи, которые мы должны сделать сами…
– Мы после смерти Женьки не собираемся больше вместе, – сказал Генка Попов. – Мы друг на друга смотреть боимся, когда оказываемся втроем… Вы нас сегодня впервые собрали… Но мы… Мы добьемся, что Гасилова снимут с работы…
Прохоров обнаружил, что сидеть на раскладушке не так уж удобно, как представлялось раньше, – во-первых, низко и затекают ноги, во-вторых, побаливает спина и, в-третьих, лица парней видны снизу, что искажало картину: гримаса неудовольствия могла быть принята за улыбку. Прохоров встал, нашел глазами свободный подоконник – тот, который выходил на огороды, и сел на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155