не жнут, не сеют, работать не умеют, знают только пить да играть, знают только жизнь прожигать.
— Мы их честно выиграли, Сандра, клянусь. Нам везло.
— Все козыри три раза подряд, вы видели что-нибудь подобное?
— Они разучили с девушками слова, — сказал арфист, добродушно посмеиваясь, — а потом подошли к нам и стали просить, чтобы мы им сыграли гимн. А я сказал — пожалуйста, но сперва попросите разрешения у Чунги.
— И ты закивала нам, Чунга, мол, сыграйте, — сказал Болас.
— Они сорили деньгами, как никогда, — объяснила Чунга Дикарке. — Отчего же мне было не потрафить им.
— Вот так иной раз и случаются несчастья, с меланхоличным жестом сказал Молодой, — все началось из-за какой-то песенки.
— Спойте, чтобы мы уловили мотив, — сказал фист. — Ну-ка, Молодой, Болас, раскройте пошире уши.
Пока непобедимые хором напевали гимн, Чунга покачивалась в своем кресле-качалке, как благодушная хозяйка дома, а музыканты отбивали такт ногой и про себя повторяли слова. Потом все вместе запели во все горло под аккомпанемент гитары, арфы и тарелок.
— Хватит, — сказал Семинарио. — Довольно горлопанить.
— До этого он не обращал внимания на шум и спокойно разговаривал со своим приятелем, — сказал Болас.
— Я видел, как он вскочил, — сказал Молодой. — Прямо как бешеный, я думал, он бросится на нас.
— Судя по голосу, он не был пьян, — сказал арфист. — Мы послушались его, замолчали, но он не успокаивался. Когда он пришел сюда, Чунга?
— Рано. Заявился прямо со своей асьенды — в сапогах, в брюках для верховой езды, с револьвером.
— Этот Семинарио был настоящий бык, — сказал Молодой. — И смотрел волком. Чем сильней человек, тем и злее.
— Спасибо, брат, — сказал Болас.
— Ты исключение, Болас, — сказал Молодой. — У тебя тело боксера, а душа овечки, как говорит маэстро.
— Не надо сердиться, сеньор Семинарио, — сказал Обезьяна. — Мы ведь только пели наш гимн. Разрешите пригласить вас распить с нами бутылочку пива. — Но он был не в духе, — сказал Болас. — Что-то его разозлило, и он искал ссоры.
— Значит, вы из тех петушков, что хорохорятся на площадях и улицах? — сказал Семинарио. — Что же вы меня не задираете?
Рита, Сандра и Марибель потихоньку пошли к бару, а Молодой и Болас заслонили арфиста, который, сидя на своей скамеечке, со спокойным видом принялся подвертывать колки. А Семинарио продолжал, грузный и дюжий, покачиваясь из стороны в сторону под фиолетовой лампочкой, — он тоже не старик и умеет повеселиться — и, ударяя себя в грудь, — но работает, гнет горб на своей земле и не любит бродяг, голодранцев, придурков.
— Мы молодые, сеньор. И мы не делаем ничего худого.
— Мы знаем, что вы очень сильны, но это не причина, чтобы оскорблять нас.
— А правда, что вы как-то раз подняли на руки одного парня из Катакаоса и забросили его на крышу? Это правда, сеньор Семинарио?
— Неужели они так унижались перед ним? — сказала Дикарка. — Я от них этого не ожидала.
— До чего вы меня боитесь, — утихомирившись, засмеялся Семинарио. — Как вы меня умасливаете.
— Когда доходит до дела, мужчины всегда скисают, — сказала Чунга.
— Не все, Чунга, — возразил Болас. — Если бы он задел меня, я бы ему ответил.
— Он был вооружен, и немудрено, что непобедимые испугались, — мягко сказал Молодой. — Страх, как и любовь, свойствен человеку, Чунга.
— Подумаешь, философ, — сказала Чунга. — Поменьше бы умничал.
— Жаль, что ребята не ушли в этот момент, — сказал арфист.
Семинарио вернулся за свой столик, и непобедимые тоже, но на их лицах уже не было и следа прежнего веселья. Пусть только он напьется, они ему покажут, хотя нет, ведь у него револьвер, лучше потерпеть до другого раза, а почему бы не сжечь его грузовичок? Он здесь, рядышком, возле Клуба Грау.
— Лучше выйдем и оставим его здесь взаперти, а сами подожжем Зеленый Дом, — сказал Хосефино. — Только и делов: вылить пару жестянок керосина да чиркнуть спичкой. Как отец Гарсиа.
— Он вспыхнул бы, как сухая солома, — сказал Хосе. — А за ним и поселок, и даже стадион.
— Лучше спалим всю Пьюру, — сказал Обезьяна. — Вот заполыхало бы, из Чиклайо было бы видно.
— А пепел долетел бы до самой Лимы, — сказал Хосе. — Но только надо было бы спасти Мангачерию.
— Еще бы, ясное дело, — сказал Обезьяна. — Уж мы бы что-нибудь придумали.
— Мне было лет пять, когда случился пожар, — сказал Хосефино. — Вы что-нибудь помните?
— Как он начался, не помню, — сказал Обезьяна. — А на следующий день мы пошли туда с ребятами из нашего квартала, но нас прогнали фараоны. Говорят, те, что первыми прибежали, растащили пропасть барахла.
— Я помню только, что пахло гарью, — сказал Хосефино. — И что виден был дым, и что много деревьев обуглилось.
— Пойдем попросим старика, чтобы он нам рассказал. Угостим его пивом, — сказал Обезьяна.
— Разве это не вранье? — сказала Дикарка. — Или они говорили о другом пожаре?
— Мало ли что болтают пьюранцы, девушка, — сказал арфист. — Не верь ни единому слову, когда они говорят про это. Чистые выдумки.
— Вы не устали, маэстро? — сказал Молодой. — Скоро семь, можно идти домой.
— Мне еще не хочется спать, — сказал дон Ансельмо. — Посидим, пока переварится завтрак.
Облокотившись на стойку, непобедимые уговаривали Чунгу: пусть она позволит ему посидеть с ними, что ей стоит, они только немножко потолкуют, пусть милая Чунга не будет злючкой.
— Все вас очень любят, дон Ансельмо, — сказала Дикарка. — Я тоже, вы мне напоминаете одного старичка из моих краев, которого звали Акилино.
Такие симпатичные, такие щедрые, — сказал арфист. — Они посадили меня за свой столик и угостили пивом.
Он вспотел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137