— Я о такой и не слышала. Кто ее сочинил?— Алексид, сын Леонта.— Алексид… — И тут Коринна все поняла. Она вскочила на ноги. — Ты говоришь о себе? Ах, Алексид, какой ты умный! А мне и в голову не пришло…Коринна говорила так искренне, что Алексид не мог скрыть свое удовольствие.— Я рад, что тебе понравилось! — сказал он улыбаясь.— Нет, ты не возможен! А вдруг бы мне не понравилось и я бы прямо так и сказала — ты бы обиделся, и…— Потому-то я и не сказал сразу. Я хотел узнать, что ты подумаешь на самом деле.— А ты помнишь еще что-нибудь?— Я помню все, что у меня готово. Стихов двести — триста. Я ведь должен хранить их у себя в голове: если я начну писать дома, от расспросов спасения не будет.— Ну, так записывай здесь! Сочиняй понемножку, все хорошенько запоминай, а когда будешь приходить сюда, записывай. В пещере сухо, и мы можем прятать тут и папирус, и чернила, и все, что понадобится.— Да это… — Он хотел было сказать: «Я как раз и собирался сделать», но вовремя спохватился. — Ты замечательно придумала! — договорил он с жаром.— Но сначала прочти мне все, что ты уже сочинил, — потребовала Коринна. — Раз мне больше не надо писать, слушать будет гораздо интереснее.Коринна снова села, прислонилась спиной к скале и обхватила руками колени. Она пошевелилась только тогда, когда Алексид, кончив декламировать, произнес обычным тоном:— Вот и все, что я пока сочинил.— Ах, Алексид! — тихо сказала она. — Как тебе, наверно, было грустно, пока ты все это придумывал!Он рассмеялся принужденным смехом.— Чисто по-женски! Сразу о личных чувствах. А стихи тебе понравились?Ведь это же не я говорю, а Ахилл, Фетеда и…— Нет, ты! Все говоришь ты, до последнего словечка.Он понял, что спорить с ней бесполезно.— Последнее время мне и правда было невесело, — признался он.— Из-за Сократа? Из-за того, что тебе больше не позволили его слушать?— Да. Но не только из-за этого. Я думал, мне будет очень весело жить, когда я перестану ходить в школу, но ничего в этом хорошего нет. Поскорей бы стать еще старше и пойти служить на границу! Но, конечно, и это может оказаться мне не по душе. — Он засмеялся, на этот раз искреннее.— Хорошо хоть одно, — сказал он задумчиво, — ты всегда можешь сам над собой посмеяться.— И то правда. Я знаю, что я сам своего рода шутка. Только, в отличие от настоящих шуток, я с возрастом делаюсь все смешнее. Ну что ж… — Он нагнулся и поднял свиток папируса. — Стихи, конечно, не бессмертные, но, когда я все это излил, мне стало легче на душе.— Нет, стихи хорошие. Они мне очень понравились, хотя я не все поняла.Но лучше бы ты написал комедию.— Нельзя писать по заказу, — объяснил он. — Надо, чтобы замысел совсем тебя захватил, чтобы слова сами рвались наружу.
Они провели в пещере еще часа два, играя на флейте и болтая. Домой они отправились задолго до темноты, чтобы идти не по пыльной дороге, а по берегу прихотливо извивающегося Илисса.— Я люблю деревню, — заметила Коринна.Лето было уже в разгаре. На небольших полях начинали золотиться колосья, а среди них пламенели маки. Тут виднелись желтые, как хорошо начищенная медь, ноготки, там — синий, будто небо, цикорий. В высокой траве неумолчно трещали бесчисленные кузнечики. Алексид, подразнивая свою спутницу, сообщил ей чье-то изречение: «Счастливы кузнечики — их самки лишены голоса».— О да, — невозмутимо согласилась Коринна, — но ты послушай, какой они сами поднимают шум! Прямо как сборище мужчин.Река уже обмелела, и, сняв сандалии, они зашлепали по прозрачной воде. Ветки платанов над их головами смыкались в голубовато-зеленый тенистый свод.— Да, я тоже люблю деревню, — сказал Алексид, возвращаясь к началу их разговора. — На месте моего отца я бы жил в нашем загородном доме, а в Афинах бывал бы только на праздниках.— Но тогда его ремесло, пожалуй, увязло бы в деревенской глине!— Ну, глины он не боится, он ведь гончар.Коринна засмеялась:— Ах, да! Ты же мне говорил.Через несколько шагов он вдруг остановился, и вода запенилась вокруг его щиколоток.— Там впереди какие-то люди. Слышишь голоса?Коринна прислушалась. В неумолчное журчание реки вплеталось прерывистое журчание человеческой речи.— Но ведь это же… — вдруг взволнованно шепнул Алексид, — это же голос Сократа! Не может быть…— Почему не может быть?— Потому что он никогда не покидает города. Он говорит, что не интересуется природой и…— Что ж, — сказала Коринна, которая прошла вперед и заглянула в просвет между ветками, — если ты говоришь, что этого не может быть, значит, не может! Но вон там на траве лежит курносый старик, и, если это не Сократ…Алексид растерялся. Все это время он страшился случайной встречи с Сократом, но уж лучше бы она произошла на людной улице, чем здесь.— Давай тихонечко уйдем он них, — пробормотал он.— Ты, наверно, хотел сказать: «тихонечко пойдем к ним», — возразила она.— Что?— Я хочу поближе рассмотреть этого мудреца, я хочу послушать его. Такого случая я не упущу.— Но мой отец сказал… — Алексид почувствовал, что говорит совсем как Лукиан.— Твой отец не хочет, чтобы тебя видели в этой компании, раз у них такая дурная слава, — заспорила Коринна. — А если ты невзначай услышишь десяток-другой слов, что ему за дело! Или ты такой легковерный, что они сразу тебя испортят?Алексид уступил ей — и почти охотно. Несмотря на все, что ему говорил отец, он продолжал восхищаться Сократом; его дурная слава, наверно, это просто какое-то недоразумение. И ведь, случайно подслушав часть их беседы, он вовсе не нарушит отцовского запрета.— А остальные кто? — шепнула Коринна, снова заглянув в просвет меж ветвей.— Рядом с ним Платон. Другой, тоже красивый, — это Ксенофонт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59