– Конечно.
– И Церковь имеет право стараться защитить себя от разрушения и от тех, кто пытается разрушить ее и ее миссию на земле?
– Без сомнения.
– Тогда Церковь может призвать верующих выступить против действий, поддерживающих зло и вредящих ей?
– Если Церковь выступит против Игоря Комарова, а он все равно станет президентом, Церковь завершит свое разрушение, – сказал Алексий Второй. – Так думают десятки епископов, и они в подавляющем большинстве проголосуют за молчание. Я буду побежден.
– Но есть другой возможный путь, – сказал сэр Найджел. В течение нескольких минут он излагал конституционную реформу. Слушая его, патриарх от изумления открыл рот.
– Вы не можете говорить это серьезно, сэр Найджел, – наконец произнес он. – Восстановить монархию, вернуть царя? Люди никогда не пойдут на это.
– Давайте посмотрим, перед чем вы стоите, – предложил Ирвин. – Мы знаем, что Россия оказалась перед выбором, мрачнее которого трудно себе представить. С одной стороны, непрекращающийся хаос, возможный распад, даже гражданская война в югославском духе. С другой – стабильность и процветание. Россия раскачивается, как корабль во время бури, не имея ни якоря, ни руля. Скоро она должна пойти ко дну, ее обшивка развалится и люди погибнут. Или диктатура, страшная тирания, какой ваша многострадальная страна еще не видела. Что бы вы выбрали для вашего народа?
– Я не могу, – сказал патриарх. – И то и другое ужасно.
– Тогда вспомните, что конституционная монархия всегда являлась оплотом против деспотизма одного тирана. Они не могут сосуществовать, что-то одно должно исчезнуть. Все нации нуждаются в символе, человеческом или ином, в который они могли бы верить в тяжелые времена, который мог бы объединить их, преодолев языковые и клановые барьеры. Комаров превращает себя в такой национальный символ, в такую икону. Никто не проголосует против него за пустое место. Должна появиться альтернативная икона.
– Но проповедовать восстановление… – возразил патриарх.
– Не означает проповедовать против Комарова, чего вы боитесь, – доказывал англичанин. – Это будет проповедь стабильности – икона выше политики. Комаров не сможет обвинить вас во вмешательстве в политику, в выступлениях против него, хотя он может про себя подозревать, что происходит. И существуют другие факторы…
Найджел Ирвин с большим искусством развернул перед патриархом соблазнительные перспективы. Единение Церкви и трона, полное восстановление православной Церкви во всем ее блеске, возвращение Патриарха Московского и Всея Руси в его дворец за кремлевскими стенами, возобновление кредитов с Запада, наступление стабильности.
– То, что вы говорите, весьма логично и находит отклик в моем сердце, – сказал Алексий Второй, подумав. – Но я видел «Черный манифест». Мне известно все зло. Мои братья во Христе – собор духовенства, епископы – его не видели и не поверят, что он существует. Опубликуйте его – и даже, может быть, половина России согласится с ним… Нет, сэр Найджел, я не переоцениваю мою паству.
– Но если заговорит другой голос? Не ваш, ваше святейшество, не официальный, но сильный, убедительный голос, с вашей молчаливой поддержкой?
Он имел в виду отца Григория Русакова, которому патриарх дал личное разрешение, потребовавшее немалой смелости, читать проповеди.
В молодости отца Русакоа исключали из одной семинарии за другой. Он был слишком, по мнению КГБ, интеллектуален и слишком страстен. Поэтому он ушел в маленький сибирский монастырь и, приняв духовный сан, стал странствующим священником без прихода, проповедуя где придется, двигаясь впереди идущей по его следам тайной полиции.
Конечно, его поймали, и он получил пять лет лагерей за антигосударственные высказывания. На суде он отказался от назначенного ему адвоката и защищал себя настолько блестяще, что вынудил судей признать, что они нарушают Советскую Конституцию.
Освобожденный, как и другие священники, по амнистии Горбачева, он доказал, что не утратил своего огня. Он снова стал проповедовать, но при этом бичевал епископов за их робость и продажность, нанося таким образом многим из них оскорбления, и они ездили к Алексию просить, чтобы молодого священника снова посадили за решетку.
Надев рясу приходского священника, Алексий Второй пошел послушать одну из его проповедей. Если бы только, думал он, стоя неузнанный в толпе, он мог направить этот огонь, эту страстность, это красноречие на службу Церкви.
Дело в том, что отец Григорий сплачивал людей. Он говорил на языке народа, пользуясь простонародными выражениями. Он мог сдобрить свою проповедь словами, которые услышал в лагерных бараках; он умел говорить и на языке молодежи, знал их поп-идолов, знал, как трудно домохозяйке свести концы с концами, знал, как водка притупляет страдания.
В тридцать пять лет он оставался аскетом и хранил обет безбрачия, но знал о грехах плотских больше, чем может научить любая семинария. Два популярных журнала для подростков даже представили его читателям как секс-символ.
Поэтому Алексий Второй не побежал в милицию, требуя его ареста. Он пригласил непокорного на ужин. В Данилевском монастыре они скромно поужинали за простым деревянным столом. Алексий угощал. Они проговорили всю ночь. Алексий объяснил задачу, стоящую перед ним: медленная реформа Церкви, которая слишком долго служила диктатуре, попытки вновь обрести пастырскую роль среди ста сорока миллионов христиан в России.
К восходу солнца отец Григорий согласился призывать своих слушателей искать Бога у себя дома и на работе, но еще и возвратиться в Церковь, какой бы греховной она ни была.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167