Полиграф, или «детектор лжи», был американским изобретением, и на него возлагали огромные надежды. И только исследования, проводимые в конце восьмидесятых и начале девяностых годов, показали, насколько он может оказаться ненадежным.
Во– первых, опытный лжец может обмануть его, а шпионаж основан на том, что обмануть можно только врага -Во-вторых, ведущий допрос должен быть прекрасно подготовлен, чтобы задавать правильные вопросы. А этого нельзя сделать, если предмет допроса не проверен. Чтобы выявить лжеца, надо заставить виновного думать: «Боже мой, они знают, они знают», – и его пульс участится. Если лжец поймет по вопросам, что проверяющие ничего не знают, он успокоится и сможет обмануть умный прибор. В этом различие между тестами для врагов и для друзей. Дружеская версия – пустая трата бумаги, если объект ловок и приготовился лгать.
Ключом к расследованию, которого требовал заместитель директора, стала бы проверка финансового положения. Если бы им только было известно, что Олдрич Эймс, разорившийся и впавший в отчаяние после скандального развода и вновь женившийся год назад, купается в деньгах, а деньги положены в банк после апреля 1985 года!…
Во главе группы, возражающей Джордану, стоял Кен Малгрю. Он напомнил об ужасающем вреде, который нанес Джеймс Энглтон, постоянно проверявший верных офицеров, и указал на то, что проверка личных финансов является грубым вторжением в частную жизнь и нарушением гражданских прав.
Гонт возражал, что никогда во времена Энглтона управление не теряло одновременно дюжину агентов всего лишь за шесть месяцев. Расследования Энглтона были вызваны паранойей, а в 1986 году ЦРУ стоит перед убедительным фактом, что происходит что-то трагичное.
«Ястребы» проиграли. Гражданские права победили. На «жесткую» проверку сорока одного сотрудника было наложено вето.
Инспектор Павел Вольский тяжело вздохнул, когда на его стол шлепнулось еще одно дело.
Год назад он чувствовал себя совершенно счастливым в отделе по борьбе с организованной преступностью в чине старшего сержанта. По крайней мере там случалось совершать налеты на склады преступников и конфисковывать их неправедно добытые веши. Ловкий сержант мог жить совсем неплохо, когда с конфискованного добра снимали жирную пенку, прежде чем передать его государству.
Так нет, его жена захотела стать супругой инспектора, поэтому, когда подвернулся случай, он ушел на учебу, получил повышение и был переведен в отдел убийств. Он не мог предполагать, что ему придется заниматься исключительно «неопознанными трупами». Когда он смотрел на поток папок с материалами, проходящий перед его глазами, ему часто хотелось вернуться на Шаболовку.
В лучшем случае к заключению о смерти неопознанного убитого прилагалась бумага с предполагаемым мотивом убийства. Ограбление, бесспорно. Вместе с бумажником жертва утрачивала деньги, кредитные карточки, семейные фотографии и самое важное – паспорт, принятое в России удостоверение личности с фотографией и всеми необходимыми данными.
В случае, если это был порядочный гражданин с бумажником, который стоило красть, обычно появлялись родственники. Они обращались в милицию с заявлением о пропавшем без вести, и Вольский каждую неделю получал целую галерею семейных фотографий; часто удавалось идентифицировать личность. Затем рыдающей семье сообщали, где можно опознать и забрать тело пропавшего родственника.
Когда же мотивом убийства было не ограбление и вместе с телом находили паспорт, такое дело не попадало к Вольскому вообще.
Конечно, все те бродяги, которые выбросили свои документы, указывавшие, кто они и откуда, потому что не хотели, чтобы милиция выслала их обратно, тоже не попадали к нему. Вольский разбирался с убийствами определенного типа – когда неизвестное лицо убито неизвестными лицами. Он считал свое занятие особым, но довольно бесполезным.
Дело, лежавшее перед ним 4 августа, отличалось от других. Ограбление как мотив преступления исключалось. Из описания места преступления он узнал, что труп нашел грибник в лесу около Минского шоссе, на границе Московской области. Сто метров от дороги указывали на то, что это не случай «сбил – и сбежал».
Список личных вещей выглядел печально. Жертва была одета (снизу вверх): башмаки из искусственной кожи, дешевые, потрескавшиеся, со скошенными каблуками; носки дешевые, грязные, рваные; трусы тоже; брюки тонкие, черные, засаленные; ремень пластиковый, потрескавшийся. И все. Ни рубашки, ни галстука, ни пиджака. Только шинель, найденная неподалеку, по описи – армейская, выпуска пятидесятых годов, очень потертая.
В конце добавлено несколько строк: содержание карманов – ноль, повторный осмотр – ноль. Ни часов, ни кольца, никаких личных вещей.
Вольский взглянул на фотографию, сделанную на месте. Кто-то добросердечный закрыл ему глаза. Худое небритое лицо, лет шестьдесят с чем-нибудь, выглядит на десять лет старше. Изможденный – подходящее слово для него еще до того, как он умер.
«Несчастный старый бедолага, – подумал Вольский. – Спорю, что убили тебя не из-за счета в швейцарском банке». Он взял заключение о смерти. Прочитав несколько абзацев, затушил сигарету и выругался. «Почему эти типы не могут писать на русском языке? – спросил он, обращаясь, и не в первый раз, к стене. – Все о разрывах тканей и контузиях; если вы имеете в виду порезы и синяки, так и говорите». Когда он продрался сквозь медицинский жаргон, некоторые заключения озадачили его. Он нашел печать морга при Втором медицинском институте и набрал номер. Ему повезло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167