Однажды, вспоминаю я, они думали, что остались дома одни, и делали то, что делают муж и жена, если любовь еще горяча и никто не мешает. Я притворилась спящей.
В один прекрасный день отец вызвал этого парня: «Слушайте, молодой человек. Ницше сюда, Ницше туда. Со своей головой вы вправе делать, что вам вздумается. Вы можете вертеть ею как угодно. Даже сверху вниз. Это ваше дело. Но не кружите голову моей дочери. Прошу вас об этом. Еретика взять в зятья? Нет! И еще одно: кто будет кормить ваших детей? Ваш господин Ницше? Или господин Шопенгауэр? Или любовь заменяет хлеб? Нет-нет, молодой человек. Выбейте это у себя из головы! Шолом-алейхем и будьте здоровы!»
И все! Жаль. Он мне нравился. Из него могло что-нибудь выйти. Толковый парень. А какие глаза! Они всегда смеялись. А это было так приятно в нашем унылом доме.
Молодой человек ушел и уже никогда не возвращался. Хинда страдала много месяцев. Она заперлась в одной из комнат. Злилась на родителей, не хотела ничего есть. Голодная забастовка была самым любимым способом борьбы у нас, детей. Бастовать было нетрудно, но не помогало. Хинда была очень несчастной. Мои родители тоже. Но отказ жениху оставался в силе.
И тут, как будто его позвали, в дом пришел сват. Выбор на этот раз был невелик. Хинда слыла уже старой девой, была некрасивой, приданого не было. Жулик сват притворялся, что ему пришлось приложить много усилий, чтобы вообще найти жениха.
Хинда охотно отказалась бы от такого «счастья». Я это чувствовала. Хотя она была на десять лет старше меня, она бежала за мной, когда я украдкой шла в кино или в театр. Какая она была одинокая! И какая у нее была жажда жизни! Она много размышляла об утраченной любви, о неудавшейся жизни. Я ее жалела и охотно брала с собой. Но затем начались споры. Она делала шаг вперед и два назад. Однажды она рассказала родителям все и добавила к этому: «Кроме того, она якшается с парнями». С тех пор дружбе пришел конец. К тому же разница в возрасте между нами была слишком велика. Я предпочла взять под свое крыло Зуре, младшую сестру. Она была еще ребенком.
После долгих колебаний отец, мать и Хинда сошлись на одном и том же кандидате в женихи. На сей раз Хинде разрешили участвовать в обсуждении ее судьбы. Она получила право голоса. Какой прогресс! Утешение за растоптанную любовь! Слабое ото было утешение, как потом оказалось. Когда пришел жених, мне велели уйти. Разрешили показаться лишь после того, как тот отбыл восвояси. Сват не хотел, чтобы путалась тут девушка в полном соку.
Но мне очень хотелось поглядеть на этого героя. Я прокралась к замочной скважине: был он не из самых молодых, где-то около тридцати, заикался, глаза голубые, водянистые, как у поросенка, бесцветные волосы, как шерсть у новорожденного ягненка. «Венец творения» сидел надутый как индюк. Ну ладно, может, я и преувеличиваю. По не очень далеко ушла от истины, а сестренка, до смерти несчастная и усталая, сказала: «Да» и «Аминь».
Этот «Аполлон» не сказал ни да, ни нет. Он еще поставил условия. Первое? приданое, все равно откуда. Второе ? никакого парика на голове жены. А как он важничал, как будто что-то собой представлял. Жил в подвале и имел там пошивочное ателье. Был сам закройщиком и швеей. На этот раз отец оказался более сговорчивым, боялся отказа. Сестра тоже. Вскоре отпраздновали свадьбу. Детей у них не было. По этой причине портной страшно издевался над своей женой. А кто был виноват, если вообще в таких случаях можно говорить о вине.
Семя, которое всходит
Шел 1921 год. Минуло семь лет с тех пор, как мы «завоевали» Гренадирштрассе. Семь жирных лет для богатых, семь тощих для бедных. Четыре года войны, миллионы жертв? убитые, искалеченные, измотанные, изголодавшиеся. Нищете людей труда не было видно конца. Революция, как ее хотел осуществить «Союз Спартака», положила бы конец этой жизни, но социал-демократическое руководство предотвратило революцию, предало ее. Социал-демократы взяли власть в свои руки, «пожертвовали кайзером» и оставили все почти так же, как было.
Политические события, казалось, проходили мимо дома раввина, как мимо других ортодоксальных домов в гетто. Старики не хотели расстаться со старым. И все же время от времени я слышала, как мой отец философствует со своим синагогальным служкой Зальменом о политике. Этот мыслящий человек очень интересовался вопросами политики. И был рад тому, что нашел собеседника. Он просвещал отца. И вот оба просиживали вечер за вечером и занимались «мировой политикой». На свой лад. Каждый раз разговор заканчивался тем, что реб Зальмен говорил: «Да, если бы я мог решать, я бы все повернул по-другому». Как по-другому, мне узнать не удалось. Отец следил за тем, чтобы в этом месте его собеседник переходил на шепот.
О Ноябрьской революции я едва ли что слышала. Какие-то имена, слова, смысл которых оставался для меня тайной. Нам не разрешали выходить на улицу. Шла стрельба. Кто? Что? За кого? Против кого? Я ничего не знала. Политика меня тогда не интересовала. Я была нормальным ребенком. Меня манили игры на улице, кино и мальчики. Внезапно меня что-то взволновало: убийство Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Об этом говорили повсюду. Я не могла понять, почему их убили, и зверски убили. Пошла на улицу и дождалась, пока появился Гюнтер. Это был рабочий паренек с нашей улицы, которому я нравилась. Он дразнил меня, правда, звал Ребеккой, дергал за косы. Но лишь потому, что смущался. А так он был очень галантен со мной. Мне он тоже нравился. Во-первых, он был блондином, я питала к блондинам слабость, хотя сама блондинка. Во-вторых, мне опять представлялась возможность совершить «грех», ибо Гюнтер был «гоем».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116