С настоящим сахарным песком.
Нам, солдатам, давали рафинированный кусковой, который мы вприкуску уничтожали за алюминиевой кружкой бурды непонятного вкуса. Правда, во время боевых в руки попадали пачки зеленого чая, но я к нему так и не смог привыкнуть окончательно. А тут – настоящий черный индийский, с «тремя слонами», как дома…
Домашняя атмосфера подействовала размагничивающе и на Светлану.
– Хочешь еще? – не дожидаясь ответа, она мягко, как большая ласковая кошка потянулась за чайником через стол, налила новую чашку. Перехватила мой взгляд, улыбнулась:
– Ешь пирожные, бисквитные. Небось, и вкус их забыл?
– Угу, – мотнул я головой и потянулся к тарелочке с выпечкой.
Светлана, чуть нагнув голову, из-под русой челки несколько минут смотрела, как я ем, потом произнесла:
– Скажи, Андрей… Скажи, что чувствуешь сейчас, когда вот так сидишь за столом, по-домашнему, с женщиной, которой доверяешь – а ведь ты доверяешь мне, правда? – за этим вкусным чаем?
Я промолчал. Уют обволакивал, сковывал тело, чуть кружилась голова. Меня убаюкивало ощущение незыблемости мирка, в котором мы оказались со Светой. Казалось, что волны жестокости, бушевавшие в мире, находятся за его пределами и никогда не смогут ворваться сюда.
Я молча смотрел на желтоватый круг настольной лампы, освещавшей чашки на голубой скатерти стола и оставлявший в полумраке зимнего вечера наши лица. Душу защемило от острой зависти к людям, которые имеют это каждый день: тишину, полумрак, скрытое тепло женщины и безопасность. Имеют дни, когда не нужно пускать в ход кулаки в ответ на оскорбление, огрызаться на насмешки и зло подначивать других, отвечать автоматной очередью на выстрел. Мне хотелось остаться в этом круге навсегда.
… – Мир с вечерами за столом и пахучим чаем, – я вздрогнул от неожиданности, услышав ее голос, повторяющий мои мысли, – Вечера с любимым человеком… Мне всю жизнь не хватало именно этого. Наверное, виной всему был мой слишком независимый характер. А уют вокруг может создать лишь тот, кто имеет его в душе…
Она говорила тихо, низко опустив голову.
Мне стало стыдно, как будто я ненароком подсмотрел сокровенную тайну человека. Тайну исповеди, предназначенную лишь избранным.
– Не уходи! – она задержала меня за руку, когда я поднялся со стула, собираясь уйти. Мне немало приходилось слышать откровений, но те принадлежали моим друзьям, были понятны мне. В конце концов, со мной разговаривали мужчины, и я мог посочувствовать им, рассказать что-то в ответ. А здесь…
Здесь я был явно лишним. Она разговаривала не со мной, а с собой. Я же лишь случайно подвернулся под руку. Но даже в детстве я не испытывал желания подглядывать в женскую раздевалку.
– Не уходи, – повторила она, – Надоело разговаривать со стенами. Хочется живые глаза перед собой увидеть. А ты хороший парень, чистый…
– Ты переоцениваешь. Я в таком дерьме по уши, что отмываться буду по гроб жизни. Даже сам до конца не знаю, в каком дерьме…
– Мальчишки… Воображаете, что уже взрослые. А что вы знаете о жизни, кроме войны? Вы считаете, что ваш опыт самый главный, что он вбирает в себя все, всю жизнь. Но это не так. Мир, который вас в себя втянул – пустышка. Есть другой, человеческий, и он гораздо сложнее и страшнее, чем тот, который вы видели в Афгане.
– Да что ты можешь знать о нас! Ты в наши души лазила?! Мальчишки! Да мы…
– Видела я этот Афган, – Светлана по-прежнему мягко и укоряюще, как старшая сестра, смотрела на меня, – За год нагляделась. И на боевые пришлось ходить – до того, как Сергей вытащил меня из медсанбата в госпиталь…
«Какой Сергей?» – чуть не сорвалось у меня с языка, но в тот же момент дошло, что она говорит о начальнике нашего отделения. – «Ах, товарищ капитан…»
Я так привык к этим двум словам в сочетании с широкой, уверенной в себе физиономией, нагонявшей страх на обалдуев нашего «И.О.», что забыл: и у товарищей капитанов есть имена, которые давали им матери. И на свете есть женщины, для которых они просто «Сергеи», «Сережи», «Сереженьки»…
Злые языки в отделении поговаривали, что отношения у Светланы с кэпом разладились, дело идет к разрыву. Может, поэтому она и плакала?
… – Каждая хочет любви чистой, неземной, искренней. В отместку тому, что окружает нас. Хочется спрятаться за ней, словно за спиной… – она снова говорила, словно в пустоту.
И я снова почувствовал себя солдатиком, случайно забредшим на огонек мятущейся души. Так исповедуются попутчикам в дороге, зная, что никогда не встретятся с ними. Почему-то мне стало больно. Почему-то мне не хотелось быть для нее случайным попутчиком. Я никак не мог разобраться в своих чувствах, но боль, она не возникает на пустом месте.
Привычным жестом я похлопал себя по карманам в поисках пачки сигарет. Вытянул одну, кинул в рот.
– Здесь не курят, – она снова взяла меня за руку, – И вообще, бросай курить. Вон, ты какой худой.
Но я уже взял себя в руки и не хотел снова поддаваться чарам иллюзорного мирка, который кончится для меня сразу за стенами этой комнаты.
– Ты меня еще по головке погладь, как в детском садике!
Я почти выкрикнул эти слова и тут же стыд жарким пламенем охватил меня от пяток до макушки. Как я смею на нее орать?
На нее, что была для всего отделения настоящей сестрой милосердия и относилась к нам не как к казенным деревяшкам, цена которым копейка в базарный день. О которых и заботиться надо только потому, что это входит в служебные обязанности. Она была единственной из всех, к которым прилагательное «милосердия» к существительному «сестра» принадлежало по праву.
Кто я такой, чтобы на нее орать – отставной козы барабанщик, взбесившееся пушечное мясо, солдат проигранной войны!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76