Крупным планом выхватываю их руки. Следующие за Мартине соболезнующие начинают проявлять неудовольствие. Им не терпится облобызать руку жены убиенного. Инспектор продолжает свой соболезнующий сеанс. В шеренгах родственников выделяется Толстуха, которая вскрикивает каждый раз, когда ей пожимают руку, хотя в это время года не коченеют пальцы. Впрочем, возможно, у этой родственницы имеется какой-нибудь коварный панариций.
Мадам Монфеаль тоже слегка задерживает в своей руке руку Мартине. Я замечаю клочок бумаги. Она перекладывает его из правой руки в левую, в которой уже держит вдовью принадлежность номер два – носовой платок. Потом с большим самообладанием она продолжает пожимать другие фаланги. Она бормочет «спасибо», льет слезы, адресует вздохи и глухие рыдания знатным людям.
Я избегаю неприятной обязанности рукопожатия и незаметно ухожу. Старый могильщик, сидя на старой могиле, поступает как пчела: он закусывает. Он настолько стар, что ему уже просто неприлично быть могильщиком. Возможно, он решил, что ему уже нет смысла возвращаться домой?
Глава XIII (или XII-бис для суеверных людей)
В конце дня следует новый грозный вызов Старика. Я решительно велю сказать, что меня нет. Я не чувствую себя готовым выслушивать его упреки. В пороховом складе лучше не курить, не правда ли?
Ни от Толстяка, ни от Морбле нет никаких новостей. Они готовятся к предвыборному собранию. Я решаю прогуляться к владению графа Марто-и-Фосий, чтобы прозондировать обстановку. Оба его слуги так и не вылезают из кухни. Они словно два безработных крота. Я спрашиваю у заплесневелого старика, нет ли у него новостей о Матье Матье. Он трясет своей маленькой болтающейся головой:
– Нет, месье. Видите, лужайка зарастает травой, а у меня нет сил скосить ее.
– У него, у этого Матье, есть какие-нибудь родственники?
– Не думаю.
– Что это был за человек?
Он кажется обеспокоенным, и его левый глаз начинает вращаться, как у маленького негритенка из сказочной Банании.
– Вы говорите о нем в прошедшем времени? – спрашивает он.
– Даже не знаю почему... – говорю я. – Так как он до сих пор пока значится без вести пропавшим.
Я повторяю свой вопрос:
– Что это был за человек?
– О, обычный тип, который крепко выпивал. Он живет в этом краю лет пятнадцать.
– Вот как? Он не местный?
– Нет. Он прибыл сюда откуда-то и остался здесь, я даже не знаю, как и почему. Он облюбовал и снял себе хибару... Начал подрабатывать то там, то там. Ухаживал за садами, чинил заборы – одним словом, брался за все.
Я показываю на романтический двор, окруженный серой стеной в стиле Утрилло. Позеленевший фонтан, клумбы с кустами роз, лужайки образуют чарующий старомодный пейзаж.
– Где он находился в день убийства, когда вы открыли окно, чтобы его позвать?
Он указывает на лужайку в форме полумесяца, рядом с фонтаном, то есть почти что посреди двора.
– Вон там.
– Вы говорите, он подрезал кусты роз?
– Да.
Я чешу ухо.
– Матье Матье приходил сюда после убийства?
– Да. Впрочем, он оставался здесь все время в день убийства. Потом он приходил сюда каждый день вплоть до похорон. А после мы его больше не видели.
Странный тип этот садовник! Я был бы не прочь с ним познакомиться.
Я благодарю старика и решаю пройтись по саду. Я останавливаюсь у выступа розария и смотрю на окно библиотеки, где был убит Гаэтан. Что-то здесь не так. Я осматриваю двор. Нахожу на земле картонную коробку из-под завтрака. В ней еще сохранились остатки еды, приставшие к стенкам. В коробке полно земли и улиток. Матье Матье, видимо, ее забыл. Меня это настораживает. Меня все почему-то настораживает, но мне не удается до конца понять, как же все это произошло. Даже неспособность понять тоже настораживает меня. Обычно я соображаю лучше.
Я возвращаюсь пообедать в Сен-Тюрлюрю. Обитатели гостиницы осаждают меня вопросами. Я вежливо их отшиваю, чтобы посвятить себя моей Фелиции. Когда я вижу маму рядом с ними, я могу оценить ее скромность. Она смотрит на меня своими добрыми ласковыми глазами.
– Все идет как надо, мой малыш?
– Не совсем. Это настоящая головоломка!
Она говорит успокаивающим тоном:
– У тебя часто так бывает сначала, а потом все становится на свои места, и дело проясняется. Меня это подбадривает.
– Это правда, что господин Берюрье выставляет свою кандидатуру на выборы?
– Правда, мама. Это какое-то безумие! Мне этот отпуск надолго запомнится! Дела складываются таким образом, что я не удивлюсь, если завтра Толстяк получит уведомление об увольнении.
– Тебе бы следовало попытаться его отговорить.
– Я пытался, но в глубине души считаю, что его предложение, каким бы безумным оно ни казалось, может обернуться полезным для следствия.
– А если с Берюрье случится несчастье?
– Риск действительно есть. Знаешь что, давай обойдемся без десерта, и я поведу тебя на его предвыборное выступление. На это стоит посмотреть!
Куда ни посмотришь – всюду народ. От него даже площадь черна. Можно подумать, что не только город, но и весь департамент столпился здесь, чтобы увидеть и услышать отчаянного полицейского, который, рискуя жизнью, бросает вызов аполитичному убийце. Ему посвящена первая полоса газеты «Франссуар». Это слава. Фотография, представляющая его в профиль, как на медали, вместе с героическим экс-унтер-офицером Морбле, занимает четыре колонки.
Мне приходится предъявить свое удостоверение, чтобы проложить дорогу к залу. Эстрада украшена трехцветными государственными символами. За столиком стоят два стула, а на столе – две бутылки какого-то мутного напитка с перевернутым стаканом на горлышке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43