— Нет, не так. Для всех смерть Сергея Мироновича Кирова была большим горем. Много возникало вопросов, и говорили так: надо распутать все и наказать виновных.
— Вот-вот, сомневались в органах. По-вашему, органы не сумеют разобраться? А кто вам подбросил сомнения? Ваш отец?
— Я вам уже говорил, не трогайте отца, он старый большевик, не вам о нем судить. Я обязан ему всем: тем, что всю пятилетку на заводе, тем, что я ударник и комсомолец.
— Между прочим, ошибаетесь: уже не комсомолец. Товарищи осудили вас… Понятно?
— Нет, не понятно. Позовите товарищей с завода, из института, и я у них спрошу, отреклись они от меня или нет.
— Еще чего! Будем хороших людей из-за вас беспокоить. Сами разберемся. Могу, конечно, запросить протокол собрания.
Хотел ли я видеть протокол? Мне было страшно. Неужели меня исключили? Я вспомнил, как в институте обсуждали дело студента Шустикова — у него арестовали отца. Большинство голосовали против исключения. Но многие были за. А ведь там был арестован отец. Здесь сам комсомолец.
— Что молчите? Вспоминаете аналогичный случай? Вот и скажите: голосовали за исключе-ние Шустикова или против?
— Я не голосовал, так как состою в заводской организации. Но я был против исключения Шустикова.
— Ясно! Вы не могли не поддержать сына врага народа.
— Большинство проголосовали против. Шустикова все знают в институте, он настоящий комсомолец.
— «Большинство»! К сожалению, оно пошло за такими, как вы.
— Для чего вы все это говорите? Я ни в чем не виноват. Вам придется меня отпустить, и я потребую ответа.
— Вы еще мне грозите! Не будьте глупцом и не рыпайтесь. Мы с вами не в институте на лекции. Только чистосердечное признание и раскаяние могут облегчить вашу участь.
— В чем признание, в чем раскаяние?
— Опять вопрос? — Следователь вскакивал и смотрел на часы. Он заметно торопился и ворчал, что я тяну резину. — Признание и раскаяние во вредных мыслях, в поведении, недостой-ном советского молодого человека. В вашем присутствии говорили, что товарищ Сталин слепой, не видит, что кругом творится. Разводили контрреволюцию, а вы молчали. Молчание — знак согласия. Кивали головой, поддакивали. Может, скажете, и этого не было?
— Не было!
— А что было?
— Последнее время говорили об арестах в Москве. Я лично считал это обывательскими слухами… Другие говорили: наверное, товарищ Сталин об этом не знает.
— Кто именно говорил?
— Я не помню. Не записывать же, кто и что говорил.
— Вот-вот, помочь выявить врагов не желаете. Свалить хотите на какого-то дядю — и все. Кто говорил про товарища Сталина, ну?
— Не помню. Во всяком случае, о товарище Сталине плохо не говорили.
— Слушайте, Промыслов, не смейте называть его товарищем.
— Почему я не могу называть его товарищем?
— Потому что вы заключенный. Потому что вы обвиняетесь в контрреволюции! Мы все про вас знаем.
— Откуда же знаете? — Я забывал, что должен сохранять спокойствие, выдержки не хвата-ло. — На заводе вы не работаете, в институте не учитесь.
— Органы, молодой человек, все видят, все знают.
Следователь ухмылялся. Улыбка у него была страшная.
— Коли знаете все, зачем спрашиваете? Пишите в протокол.
— Так и запишем: отказался отвечать, грубил и хамил. Учтите, худо будет вам, не мне.
Он снова курил и составлял протокол. Написав, внимательно перечитывал. Долго смотрел на меня и протягивал бумагу.
— Читайте и подписывайте. Жаль мне вас: губите сами себя.
В протоколе ясным, четким почерком были написаны вопросы и после каждого отмечено: отвечать отказался. В конце протокола как итог: «На ваши вопросы не хочу отвечать».
Я не знал, как быть. Мои советчики в камере не предусмотрели такого варианта. Казалось, это благополучный конец делу: я опроверг обвинения, не признал. Подписать? И сразу вспомни-лось: «Не подписывай протокол!»
— Последнее, — сказал следователь. — Вы в ходе допроса показали: мол, ходили слухи об арестах в Москве. Высказывались сомнения в справедливости арестов, да? Вспомните: кто сомневался? Назовите фамилии. И я облегчу вашу участь, закрою дело.
— Кого назвать? Какие фамилии! Вы с ума сошли!
— Уж не знаю, кто из нас сошел или сойдет с ума. Говорить с вами, вижу, бесполезно. — Он вскочил, взглянув на часы. — Подписывайте протокол, Промыслов.
— И не подумаю! Вы под каждым вопросом написали: отказался отвечать. А я отвечал на каждый вопрос. Нашли дурачка!
— Что ж, считайте себя умным! Подумайте на досуге в камере, может быть, еще умнее станете. Поумнеете, дайте знать через старшего надзирателя. Пока еще есть шанс отделаться легким ушибом: два года срока, возможно, три. Не поумнеете — вся пятерка ваша, вот мое слово!
Допросы меня ошарашили, потрясли. Они потом много раз вспоминались, кошмаром повто-рялись в дурных снах. Когда вагонзак двинулся на Восток, я десятки раз воспроизводил в уме беседы с красноглазым и согласно советам соотносил, сверял, сопоставлял. В конце концов я нашел пославшего меня в тюрьму.
Среди студентов нашего курса был некий Рекин. С ним у меня сразу сложились напряжен-ные отношения. Никто не мог взять в толк, зачем поступил он в наш институт. Мы считали, никаких данных у него нет, разве что данные администратора. От творческой практики, от этюдов он уклонялся, на первых же зачетах нахватал плохих отметок. С душой он отдавался только обще-ственной работе, и, вполне понятно, его выбрали в партийное бюро института. Я уже говорил, мы обсуждали все на свете, особенно то, что относится к искусству. Он выступал примерно так: «Партия считает…» Я возмущался: «Почему ты говоришь от имени партии? Это ты так считаешь, а не партия!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74