Кому так повезет, как нашему старосте: из детдома он, пай-мальчик, доучился до фабзауча, а там и высшее образование на блюдечке с голубой каемкой. Моя кривая потащила не туда. Ребята драпанули из детдома, прихватили заодно и меня. Могу целую неделю калякать про свои мытарст-ва, как жил в подвалах и подъездах, в асфальтовых котлах и товарных вагонах, как дрожал от холода, чесался от вшей и грязи. Про то слушать не больно интересно, правда, староста?
Научился всему, прошел школу первой ступени, а за ней вторая ступень. Ох, наука ты воровская, будь проклята! Пахан потихоньку вклещивается в твою душу, ты и не замечаешь, как превратился в раба. Всегда в страхе, всегда помнишь законы ватажки, постоянно твердят тебе о воровском братстве, о воровской чести, о самом страшном законе — о правилке.
Работа самая ребячья, пустяковая — проскользнешь змейкой в открытую форточку и впус-тишь через дверь старших подельцев, дальше забота не твоя. Или подсадят тебя и ты через узкую щель в окне ныряешь в купе вагона. Твоя задача выкинуть хотя бы один чемоданчик. По специа-льности и прозвище: Угорь.
После нескольких удач я в ватаге уже человек. Житуха на большой: день воруешь, неделю праздник. Жратва буржуйская, папиросы в красивых коробках, водки сколько хочешь (первый стаканчик силком влили в глотку, а потом принуждать не пришлось). После выпивки весело, поешь «гоп со смыком», травишь анекдоты, ни о чем не думаешь — есть умные люди, которые думают за тебя и говорят, что делать.
К одному долго не мог привыкнуть — «шпилить в госиздат». Противно было очень. Коре-жило от вида людей, от того, как тряслись их руки в проигрыше, да и в фарте, как они зверели. Страшно было смотреть на корешей, когда они своего же товарища раздевали догола и унижали.
В какой-то форточке я застрял — ни туда, ни сюда. Упекли голубчики в колонию. Тосковал по корешам, все соображал, как бы удрать, ведь, кроме корешей, не было никого на свете.
Староста наш, глядите, ухмыляется. Догадываюсь, о чем думает: сколько волка ни корми…
Не получилось удрать, не фартило. Спустя какое-то время чувствую: бежать не хочется. Зачем? Кормят, заботятся, научили не пыльному ремеслу — переплетать книги. Через это вот и узнал удивительное занятие — читать. Книги читал запоем, одной на вечер не хватало.
Вот так-то бывает, гражданин староста. Забыл и думать о побеге, о корешах, вроде завязал ту старую жизнь. Однако появился в колонии один из наставников — Семенов, по прозвищу Лошадка (морда у него длинная, похожа на лошадиную). Я его стараюсь не замечать, а он мне напомнил: «Смотри, Угорь, не вздумай скурвиться, перышки у нас острые, сам знаешь».
Бежали компанией, Лошадка сразу всех ввел в ватагу. Работали чисто, научно и широко — в трамваях, в поездах, на вокзалах, на базарах. Домушничали, конечно.
О чем еще рассказать? Из воришки вырос, сделался вором, авторитет заимел, даже операции разрабатывал, словом, коноводил. Клички сам себе придумывал: Жан Вальжан, Вотрен — из книг. Правда, прилипла кличка, не мной придуманная: Стась Ласточкин. Не помню уж, кто и почему прилепил.
Жизнь вора, комиссар, чистое кино, сплошное мелькание: судимость — колония — побег — немного воли, опять судимость — словом, тюряга — побег — глоток воли. И опять крутится твое колесо. Сам подошел к черте, дальше рецидивисту вышка. Вот так очутился на канале, припух — и надолго.
— Почему надолго? — спросил Фетисов.
— Э, разве расскажешь! Надоест слушать.
— Вот чудак! Начал, так продолжай.
— Перевоспитался на стройке, так?
— Нет, не так! — Мосолов засмеялся. — Наоборот, в штрафники угодил сразу и всерьез.
— За что?
— За отказ от работы. Перед корешами выламывался, гордого сокола в неволе изображал. Думал об одном: о побеге. И понимал: бежать нельзя, поймают, дадут вышку. Кипел ненавистью, озорничал, ну и, конечно, командовал, как хотел, своими.
…Игорь, светлея лицом, рассказывает о человеке — такого он раньше не встречал. На Павла Матвеевича похож. Не лицом, а вот тем, что за людей болеет.
— Сам пришел к нам в барак. Представился: Григорий Иванович, начальник КВО. А нам на кой? Хамили ему, выпендривались всей честной компанией.
— Не старайся, начальничек, не уговоришь. Работать на тебя не будем. Иди к…— это мы ему.
— На меня работать? А я что, капиталист, что ли? Вы на себя работайте.
— Ишь чего захотел! Дураков ищи, мы умные.
— Ума-то не видно. Боитесь вы работы. Привыкли жить на чужой счет.
— Боимся? Не смеши нас. Мы просто презираем ее. Работают ишаки. Нам она зачем, твоя работа? Полезного не желаем делать людям. Они-то нам что хорошего сделали?
Он ушел, предупредил: даю три дня. Жулики посмеялись — хватит и двух. Сели играть в карты на золотые часы начальника (приметили во время беседы). Выпало мне проиграть часы.
— Начал.я охотиться за ним, как тень, бродил по всей зоне, — вспоминал Мосолов. — Но часики никак не удавалось помыть. Больше того, мой клиент засек меня, как пацана неопытного.
— Что слоняешься за мной целый день? Одумался?
— Что ты, начальник, об этом и не мысли. Часы я твои проиграл, понимаешь? Дал бы ты их мне. Все равно возьму.
Дал он Игорю не часы, а десять суток изолятора. Отсидел, вернулся в зону. Кореши напом-нили о проигрыше. Этого и не требовалось, сам хорошо знал законы. Да и обидно: как же это я, Стась Ласточкин, не могу управиться с такой мелочью?
К ночи Мосолов сумел выбраться из зоны, долго наблюдал за домиком начальника лагпунк-та (там жил и Григорий Иванович). Свет в окнах погас, Игорь выждал час-другой и полез в окно. Часы лежали на стуле возле дивана, где спал начальник. Взял их и обратным ходом — в окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74