В деревянном-то полу достаточно вытащить две доски.
Выясняли — кто убежал? Вернее, убежал ли кто-нибудь еще кроме Бакина и Редько? Пересчитали наличие: так и есть — не хватало только тех двоих.
— Надо звать конвой, — сказал Севастьянов.
Схватил железный брус и принялся колотить им в дверь, истошно крича:
— Конвой, тревога! Конвой!
— Брось! — И Мосолов вырвал у него брус. — Пусть умотают подальше. Хай поднимешь, когда состав остановится.
— Нас по головке тоже не погладят, хотя мы ни при чем.
— Новое дело могут пришить всем.
— Всем не пришьют.
— Бегите, ребята, — посоветовал Мякишев. — Ныряйте! Я бы попробовал, помоложе будь.
Блатные во главе с Петровым молча глазели в пролом, откуда валил морозный воздух. Он был свежий, острый и задорный, как и подобает воздуху свободы.
— Пустой номер, — вздохнул Петров, запахивая шубу. — Повяжет ближайший оперпост. Тут их на дороге до черта. С собачками. Потравят или прихлопнут. Живыми и брать не будут. А не повяжут — сами сдадутся. Мороз, холодище. Шамать неча.
Долго возле Колиной дыры шла дискуссия: далеко ли сумеют уйти, прихлопнут или нет, как побегут — сразу станут пристраиваться к проходящим поездам или попробуют спрятаться, как будут питаться.
— Тут спрячешься, если только в землю, метров на пять в глубину, — объявил Кулаков. — Зеленые они оба, щенки… Гулять им недолго. На полную железку сработали.
— Никак не ждал, что станут рвать когти. Озорничают, мол, пацаны, играют, силу девать некуда. — Мосолов виновато развел руками.
— Пустой номер, — снова вздохнул Петров. — А нас ждет большой шухер.
Я глядел на клубами врывающийся мороз и пытался представить себе Колю в эту минуту. Подошел Володя и молча стал рядом. Колька, Колька, увижу ли я тебя еще?
— Отойдите-ка, молодцы! Полюбовались волей, и хватит. Холодно. — Мякишев, собравший по вагону ворох тряпья, стал затыкать пролом.
— Товарищи-граждане, будет большой мандраж! — громко сказал Мосолов. Он с тревогой смотрел на меня и Володю. — Брать надо на бога: не видели и не слышали.
— Я тоже говорю, — подтвердил Петров. — В таких случаях легаши с ума сходят, прямо звереют.
— Им за побег серьезно отвечать приходится. Готовьтесь ко всему — и стрелять будут, и драться, и вязать новое дело. Митя, — неожиданно повернулся Мосолов ко мне, — кто-нибудь обязательно про тебя трепанет: кореши, мол, они с Бакиным.
— Я и не собираюсь скрывать, что мы друзья.
— Ему не поможешь, а перед конвоем как раз не надо это подчеркивать. Привяжутся, сунут в изолятор, пропадешь.
— Игорь верно говорит, Митя, — Зимин взял меня за руку.
Что они так разволновались? Особенно удивил Мосолов, так мог заботиться обо мне стар-ший брат. Отвернувшись, он громко обратился к вагону:
— Я хочу предупредить, если кто продаст Митю, пусть пишет завещание. Все равно узнаем.
— Стась, на кой тебе фраерок? — ревниво спросил Голубев.
— Заткнись! — посоветовал Мосолов и треснул своего соседа по спине.
— Лучше продавайте меня, кто хочет спасти шкуру, — мрачно сказал Володя. — Я ведь тоже дружил с Колей.
— Хватит, — рассердился Фетисов. — Никто никого не должен продавать.
Блатные точно предсказали. Едва этап остановился и конвой узнал о побеге, начался перепо-лох. Нас всех кулаками, пинками и прикладами вытолкали из вагона и оцепили. Начкон сделал проверку. В вагоне обследовали буквально каждый сантиметр, особенно внимательно осмотрели злополучную щель. Трое бойцов заделывали пролом.
Мы торчали на морозе, довольные хотя бы тем, что дышим свежим воздухом. Начкон вызы-вал нас по очереди. Меня выкликнули последним. Перед этим Володя и Зимин внушали:
— Не подведи Кольку и себя, Мосолов правильно предупреждал: кто-нибудь да скажет, что ты дружил с Колей.
— «Не подведи»! За кого меня принимаете? Сами не подведите!
— Врать ты не умеешь, Митя. А надо. Речь идет о том, чтобы не проговориться: Колька непременно будет пробираться в Москву, к Нинке и к матери. Остальное не имеет значения. Впрочем, насчет Москвы и матери они сами догадаются. А вдруг и не догадаются. Про Нинку могут не знать.
Договорились: будем молчать во что бы то ни стало.
Начальник конвоя сидел в купе жесткого пассажирского вагона. Перед ним на вагонном столике бумага, чернильница-непроливашка и ученическая ручка. Рядом с начальником на лавке какой-то военный; как решили бывшие уже на допросе урки, уполномоченный линейного НКВД. В вагоне было тепло, оба без шапок и шинелей.
— Что же не бежали с вашим дружком? — спросил начкон.
Я пожал плечами. Значит, какой-то пес уже сообщил обо мне, не помогло предупреждение Мосолова. Эх, люди. Обидно!
— Что можете сказать о побеге? Кто помогал?
— Не знаю. Спал, ничего не видел и не слышал.
— Ну да, «спал»! Ломали железный пол, доски отрывали, а он спал, видите ли.
— За дураков считаете нас, Промыслов. — Уполномоченный укоризненно покачал головой.
— Не слышал, правда. Я уж если усну — пушкой не разбудишь.
— Не могли же они вдвоем расковырять пол. Кто помогал?
— По-моему, никто. Если бы кто помогал, убежал бы тоже. Когда утром мы узнали об этом, все удивлялись, как это Бакин и Редько сумели сделать такой пролом.
— Предположим, они сами сделали пролом. Но не видеть, как они это проворачивали, не могли. И наверняка вы, именно вы, Промыслов, знали о намерении Бакина.
— Не говорил он мне о намерении бежать. Я ничего не знал.
Начкон и уполномоченный переглянулись. Уполномоченный не сводил с меня тяжелого взгляда.
— Зря упрямитесь. Потом будете жалеть. Кто молчит или пытается сбить нас с толку — в карцер угодит и льгот лишится до конца этапа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74